Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Клавдия Андреевна начала быстро собираться на работу, наскоро выпив чаю. Дойдя до той телефонной будки, где лежал Иван, она непроизвольно взглянула туда, словно он мог опять там улечься.

«А вдруг он вышел ненадолго и захочет вернуться?» — подумалось ей. Она заскочила в будку и набрала номер своей терапии. Сказавшись больной, попросила еще раз подменить и была благодарна старшей сестре, что она не стала расспрашивать ее ни о чем, понимая, что Клавдия Андреевна не из тех, кто без причин не выходит на работу.

Она быстренько пробежалась по магазину, купила продукты и заспешила обратно домой. У двери никого не было. Она начала готовить обед, слушая радио, чутко прислушиваясь — не звонят ли у двери. И обрадовалась, когда позвонили. Даже сникла, увидев соседку, которая пришла попросить горчичников. Горчичники Клавдия Андреевна дала и снова то выглядывала в окно, то прислушивалась к шорохам за дверью.

Никто больше не приходил, и это мучительное ожидание тяготило Клавдию Андреевну. Чувство необъяснимой вины все более овладевало ею, хотя она не могла найти ей причины.

Весь вечер она просидела у телевизора, всюду включив свет, и не выключила его, даже когда закончились все передачи.

Взвизгнула где-то далеко под окном собака, и снова все затихло. Чутко прислушиваясь к тишине, Клавдия Андреевна незаметно уснула.

Среди солнечного весеннего утра она не сразу заметила, что вчера забыла выключить свет.

Обычно к рассказам эпилогов не пишут. Вот и я, ставя несколько лет назад точку, не помышляла о каком-то другом конце.

Мне позвонили из областного радио и спросили, нет ли у меня чего-нибудь «человеческого». Я заглянула в стол и обнаружила давно написанный рассказ под названием «Жалею тебя…». Его и предложила на радио. Его читали вечером. А утром я улетела в длительную командировку.

Непредсказуема судьба того, что уходит из твоего стола.

Ну что ж, писатель предполагает, а жизнь, вот уж точно, располагает! Писем было так много, что впору было писать другой рассказ. Но я решила написать эпилог, дав слово самой жизни.

«Вы напрасно не дописали рассказ. Ведь это же о Нине Константиновне вы писали, — было в письме женщины, — мы с ней вместе работаем, и всю эту историю я знаю очень хорошо. Понятно, что вы вольны изменить имя, но вот что Петр Никифорович ушел — неправда. Он — остался! Живут они дружно уже несколько лет. Нина Константиновна очень долго пыталась, когда жила одна, удочерить девочку, но это было сложно одинокой женщине, когда и семьи-то подолгу ждут своей очереди, а когда они с Петром Никифоровичем поженились, они добились своего, и у них есть дочка Ирочка. Сын Петра Никифоровича тоже у них постоянно бывает. Словом, все в этой семье хорошо, потому что Нина Константиновна — добрейшей души человек!»

«Мне хотелось, чтобы писатели покопались, и поглубже, в таком вопросе: почему это у одной жены муж и пьет, и прогуливает, и денег домой не носит — словом, бросовым человеком становится, а как начинает жить с другой, так словно это и не он уже — даже сам себе удивляется и, можно сказать, подвиги совершает.

А я никуда и не уходил. Это ведь про нас с Машей написали? Только как вы про все это узнали и где? Куда мне было бежать? Я же не враг себе! А Маша так и работает в больнице, только не в терапевтическом отделении, а в педиатрии. Ребятишки ее очень любят. Да и есть за что ее любить! С уважением Федор Иванович».

«Да, вот так он и ушел! Я его очень хотела вернуть к жизни, жалость такая поднялась! Вы, конечно, в художественной форме все описали, у меня было немного не так, но очень похоже. Только я все думала: ну зачем он выпил тройной одеколон, перед тем как уйти? У меня в серванте была бутылка водки, на которой я собиралась настаивать золотой корень, уж я бы отдала, зачем же было травить себя одеколоном? Но мне кажется, что он все равно выпрямился. Потому что где-то через полгода, как раз к Ноябрьской, пришла поздравительная открытка. И хоть подписи не было, это прислал он — больше некому».

«Когда Коля вернулся, дети бросились к нему и весь вечер провели с ним. Да, мы были в разводе, и я его сгоряча выписала — надоели его пьянки. Думала — вернется, опять примется за старое. Конечно, я тоже была виновата: мне его друзья не нравились, я запрещала, чтобы они к нам ходили. Ну он и стал сам уходить — то в шеши-беши играть в соседний двор, то в домино. Потом стал приходить навеселе, я стала ругаться, дня не проходило, чтобы не было ругани. Дети стали хуже учиться. Я только его вину видела, поэтому без раздумий написала заявление, чтоб его полечили в ЛТП. Каюсь — не ездила туда. Я видела, что дети соскучились по отцу и он с ними ласков. Пересилила себя, вспомнила, что когда-то дня не могла без него и замуж выходила по любви. Коля стал совсем другим. С удовольствием возится на даче, которую мы купили. А той женщине спасибо. Я даже не знаю, смогла ли бы так поступить. Коля про нее ничего не говорил, но, если можно, сообщите ее адрес, я очень хочу с ней познакомиться».

И я подумала: пусть конец у рассказа будет таким, каким его захочет увидеть читатель. Писателю ничего не приходится выдумывать — ведь сколько людей, столько и судеб. Только очень бы хотелось почаще слышать то, по чему все мы очень стосковались: «Жалею тебя!»

Билеты на самолет зарегистрированы, а посадки все нет и нет. Пассажиры нетерпеливой кучкой толпились у выхода на перрон. Людмила Александровна запоздало пожалела, что отпустила шофера. В северных аэропортах и с зарегистрированными билетами, бывает, по суткам сидят — нет погоды. Игрим — не Рим, Урай — не рай, Нижневартовск — не Венеция, а Надым — не ближний свет. В эти северные города Людмила Александровна ездит в командировки. В Надыме вечно не хватает самолетов, а сейчас летние отпуска начались, аэропорт — точно улей. Не то что сесть, свободно стоять негде — всюду тебя найдет чужое плечо.

Людмиле Александровне привычно вот так стоять в ожидании посадки в самолет. Не раздражают бесконечные тычки с боков. Привыкла. Знает — это замыкающая деталь командировок, деталь временная и даже необходимая.

Ей показалось бы странным, если б однажды она вошла в тихий пустой зал северного аэропорта — будь то на Ямале или в Приобье.

Вечное движение наполняло ее обрывками чужих разговоров, чужими заботами. Такое временное общение с незнакомыми людьми не перегружало ее, скорее, обогащало. Она могла легко отличить командированного от отпускника, временщика — от прочно осевшего на Севере. Она даже наверное знала, кто едет в дом тещи или матери, а кто — в свою квартиру в более южных широтах. Заочно уважала отпускников, обветренных, остроглазых, смешливых, едущих с одним чемоданом, и брезгливо смотрела на метавшихся полных дам, пристраивавших в угол добротно укутанные ковры и беспардонно бросавших ей: