Мег Вулицер - Исключительные

Склонившись над ним, дожидаясь прибытия помощи, Жюль думала, что у нее на глазах умирает муж, человек с мешком мусора, специалист по УЗИ, который не лидирует в забеге и не блистает на своем поприще, как и на любом другом. Господи, все эти звезды , думала она, и все эти миры, к каким принадлежат эти звезды. И все не-звезды тоже, все, кто борется за место под солнцем, кто озабочен собственной карьерой, своей дорогой, зачем это все, для чего. Слишком сложно, чтобы понять. Так отвратительно и ненужно. Оставь успех, славу, деньги и огромный невидимый купол незаурядной жизни Эш и Итану, которые знают, как распорядиться ими, думала она, пока врачи неотложки спешили по узкому проходу, тяжелыми башмаками хрустя по песку, окружали ее мужа. Оставь все Эш и Итану, думала Жюль. Они достойны этого, они замечательные. Просто не отнимай у меня то, что есть, услышала она, как подумала или, может быть, сказала вслух. Мне больше ничего не надо.

На рассвете Джона Бэй возвращался домой из пункта скорой помощи при больнице «Бет Израэль»; в такси рядом с ним сидел Роберт Такахаси.

— Ты слышал, что она говорила? Там, в ресторане, после случившегося, она вроде как разговаривала с собой, типа молилась? — спросил Джона.

— Ага.

— Жюль не молится, она всегда была атеисткой. Кому она стала бы молиться?

— Понятия не имею, — ответил Роберт.

В окнах такси мелькали улицы, и они ехали в угрюмом молчании, прижавшись друг к другу; водитель ухитрился поймать все светофоры при отсутствии транспорта на дорогах в этот невероятный и тревожный час.

— Ну, похоже, что бы она там ни делала, это сработало для нее, — сказал Джона.

— Да ладно! Это ты мне рассказываешь? Сам ведь знаешь, сколько раз я сидел в приемном покое скорой, дожидаясь вестей о друзьях с пневмонией или цитомегаловирусом? Родственники вечно молились за них, но это ничегошеньки не меняло. Был вот один парень из спортзала, и в скорую пришли все его бабушки-прабабушки из этакой огромной расчудесной черной семьи из Северной Каролины; они встали в круг, взялись за руки и молились: «Просим тебя, Иисус, защити нашего мальчика Уильяма; он так много еще не успел сделать на этой земле». Клянусь, я подумал, что тогда это сработает, но — нет. Не видел я чудес. У всех таких историй один гребаный конец. И от нашего президента помощи не дождешься, — высказался Роберт. Он смотрел в окно, пока такси подпрыгивало на ухабах. — Знаешь, не сегодня-завтра ты сам повезешь меня в скорую.

— Не говори так, — сказал Джона. — Концентрация вируса у тебя в крови низкая. Т-лимфоциты в норме.

— Да, на сегодня так и есть. Но показатели изменятся. Они всегда меняются.

— Ну, я все-таки немного верю в чудесное исцеление, — сказал Джона.

— Да ну? Я-то думал, курс депрограммирования выбил это из тебя начисто.

— Неа, немного все-таки осталось. Только не говори Итану, — попросил Джона.

Они вылезли из такси на Уоттс-стрит прямо у дома Джоны; при любом освещении — будь то восход солнца, сумерки или тревожная синева перед сильным снегопадом — дом выглядел покосившимся и несколько опаленным, но все-таки был годным для обитания. Джону все еще поражало то, что произошло когда-то с ним и его матерью, сделавшей его законным владельцем ее лофта. Но тогда это просто происходило, это была их история.

Сейчас казалось нелепым то, что в 1981 году целых три месяца — уже почти десять лет прошло с тех пор — Джона являлся адептом Церкви объединения Мун Сон Мёнв. В то время муниты были посмешищем, их упомянули в одном из выступлений на ток-шоу «Сегодня вечером»; они вместе с кришнаитами были тогда в тренде. Эти движения имели так мало общего между собой, но оба негодовали по поводу того, что их стригли под одну гребенку, однако именно тогда они достигли пика своей дурной славы, вероятно, потому, что контркультур становилось меньше. Как может общество выжить без контркультур? Джона стал приверженцем церкви так же, как многие другие, — случайно, не подозревая о своей тяге к религии. Церковь как таковая всегда мало интересовала его. В детстве мать иногда водила его в Абиссинскую баптистскую церковь в Гарлеме, чтобы послушать ее подругу — исполнительницу духовных песен. «Просто закрой глаза и позволь себе воспарить», — говорила ему Сюзанна. Музыка Джоне нравилась, но в Иисусе он вовсе не нуждался, и во время проповедей вместо того, чтобы закрыть глаза, он разглядывал свои руки, ботинки или других мальчиков.

В колледже он бездельничал в робототехнической лаборатории и вдыхал запахи электрической проводки, запчастей и особенно недомытых студентов МТИ, у которых, совершенно точно, был неповторимый запах. Ему казалось, что недуховный мир, спроектированный исключительно людьми, копошащимися в своем процветающем академическом муравейнике, абсолютно приемлем. В лаборатории у него появился друг — выдающийся Ави; он был ортодоксальным евреем, и Джона никак не мог понять, что давало ему столь буквальное следование канонам своей веры.

— Ты же ученый, как ты можешь верить в нечто высокое? — как-то спросил Джона.

— Если ты спрашиваешь об этом, значит тебе не понять, — ответил Ави.

Получается, духовная жизнь — это как бы особое облачение? Познания Джоны о высоком были весьма отрывочными: некоторые из песнопений в той церкви Гарлема можно назвать неземными, как и большую часть маминой фолк-музыки. Песня «Ветер нас унесет» была очень трогательна, а голос молодой Сюзанны на той пластинке звучал проникновенно, так что песню можно назвать возвышенной. Было одно детское ощущение, которое казалось Джоне Бэю самым потусторонним: словно над его мозговыми клетками постоянно издевался некий взрослый человек, который вел себя как бог.

Во время непроизвольных наркотических галлюцинаций — сокровенных и не афишируемых — тело Джоны было на взводе, напряженное, как струна, а его мозг бурлил, кипел и работал как заведенный. Возбуждение было таким колоссальным, что его почти невозможно было вынести. То же самое он испытал в восемнадцать лет, учась в МТИ, когда впервые занимался сексом с мужчиной. Он кончил, к своему ужасу, секунд через двенадцать, однако его партнер — биолог с туповатым лицом боксера — сказал, что все нормально, нормально; но это было не так. Джона не смог сказать биологу что-то вроде: «Слушай, я очень быстро перевозбуждаюсь, и потом — хлобысь. Это началось после того, как в одиннадцать лет меня втихомолку накачали „кислотой“. Ага, в одиннадцать, обалдеть, да? И теперь, когда я возбуждаюсь, то боюсь, что вот-вот сойду с ума. Горячий секс до сих пор пугает меня до смерти».

О чем Джона умолчал, о чем не рассказал бы ни единой душе, включая своих друзей из «Лесного духа», так это о том, что сделал с ним Барри Клеймс. Это было бы слишком унизительно. Когда он учился в МТИ, ему легко было признаться в своей нетрадиционной ориентации любому, что он и сделал по прибытии в институт, и получил первый сексуальный опыт. Вообще-то он хотел подождать с этим признанием до первого секса, чтобы убедиться наверняка. Ну и убедился. Когда он позвонил всем и рассказал об этом, никто не удивился — ни Итан, ни Эш, ни Жюль, ни даже его мама. Но говорить о Барри Клеймсе Джона не мог, несмотря на то, что часто вспоминал его — того фолк-певца с бородой как у терьера, фуражкой и банджо с нарисованной радугой. Его — с неиссякаемым запасом ЛСД и мескалина и чего-то там еще, что он давал Джоне на фолк-фестивале в Ньюпорте и других городах. Его — кому не хватало вдохновения, источником которого стал для него Джона. Его — который утратил свою музыкальную дойную корову, когда Джона решил больше не разговаривать с ним. Барри Клеймс, казалось, исчез из жизни Джоны (впрочем, встреча с ним, когда он приехал с матерью в «Лесной дух» в 1974 году, была мучительной), но он явственно ощущал присутствие того фолк-певца, и явственнее всего это ощущалось в юности, когда формируется сексуальность. Джона испытывал чувства к мальчикам задолго до того, как появился Барри Клеймс. Когда Джона начал встречаться с Эш, то понял, что он гей, и очень часто фантазировал о парнях, но фантазии были слишком возбуждающими, и он понятия не имел, что с этим делать, как об этом думать и как это вообще сформулировать самому себе. Эш не возбуждала его, что было огромным облегчением.