Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Откровенно говоря, был еще один фактор, подвигнувший меня раз и навсегда отказаться от исторической темы. Наш губернатор как-то сказал мне с глазу на глаз:

— Времена нынче, видишь ли, дурацкие, а исторический роман — деликатная штука. Не угадаешь ведь, кто победит: свободные королевские избиратели или легитимисты. Выйдет книга в неподходящий момент — ее, чего доброго, конфискуют. Я думаю, самое разумное — оставить в покое историю, пока положение хоть малость не прояснится. Ты не подумай, я не вмешиваюсь, хотя кое-что в литературе и смыслю. Знаешь, я ведь самому Миксату подсказал несколько отличных тем. Поверь, я желаю тебе только добра.

У меня и в мыслях не было сомневаться в благорасположении губернатора, да и с чего бы? С тех пор как стало известно, что я работаю над романом, о чем я, разумеется, оповестил всех, включая своего газетчика, сильные мира сего стали со мною особенно любезны. С губернатором мы выпили на брудершафт, мало того, вице-губернатор намекнул, что собирается пригласить меня на охоту, если, конечно, она в этом году вообще состоится: порох чертовски вздорожал, разве что сахарозаводчики могут платить такие деньги, порядочному человеку это не по карману. Что ж, я никогда не сомневался в том, что вице-губернатор самый смекалистый из всех нас. Он рассуждал о дороговизне только потому, — что не был уверен, получится у меня роман или нет. Про себя он решил так: если дело не выгорит, то незачем вводить его в столь избранное общество, которое время от времени посещает сам старый барон Эшелович, мало того, последний как-то раз привез поохотиться настоящего русского великого князя. Конечно, десять раз подумаешь, прежде чем вводить в этот круг какого-то писаку, ведь запаха чернил не отбивает даже можжевеловка. Только ради этого уже стоило мечтать об успехе романа. Тогда я поблагодарил бы вице-губернатора за любезное приглашение и сказал бы, что в жизни не брал в руки ружья. Единственное оружие, которым я когда-либо сражался, была мухобойка. Да и той я чаще попадал не по мухам, а по разным частям собственного тела.

Но что толку в этих прекрасных мечтаниях, если над моим будущим социальным романом собрались такие же тучи, как и над историческим!

А ведь я взялся за дело с присущей мне основательностью. Тот, кто большую часть жизни классифицировал древние черепки, так привыкает к этому занятию, что дышать не может без какой-нибудь системы. Первым делом я отбраковал те темы, которые мне решительно не подходили. Мое мнение о любви вам уже известно. Так же обстоит дело и с юмором, я начисто лишен этого чувства. С виду я улыбчив, но в глубине души склонен к меланхолии и скрываю это лишь потому, что люди не любят постных лиц, я же, в свою очередь, не люблю быть обузой для окружающих. Посему я выдавливаю из себя улыбку, когда приходится выслушать плохой анекдот, но от писателей-юмористов стараюсь держаться подальше. Жизнь — серьезная штука, шутки над нею неуместны. К Миксату, скажем, у меня душа не лежит: он даже смерть ни в грош не ставит. Или взять, к примеру, Анатоля Франса; я так и не смог одолеть его романа, но от одной попытки у меня неделю разламывалась голова. Уму непостижимо, как такой талантливый и к тому же образованный человек — он ведь даже в археологии знает толк, — которому сам бог велел строить храмы и ваять колоссов, позволяет себе пробавляться детскими каракулями на стенах домов.

Нет, я не надену дурацкого колпака, это уж точно. Писателю не пристало быть шутом при Его Величестве Народе, он призван быть его апостолом и пророком. Смеяться люди умеют и сами, они легкомысленны и поверхностны по природе своей; их нужно учить смотреть на вещи глубоко и серьезно. Примером в этом отношении могут послужить великие скандинавы. Я предпочитаю всем остальным Кнута Гамсуна [39] Гамсун Кнут (1859–1952) — норвежский писатель. , великого психолога, в котором угадываю брата по духу. От одного звука этого имени перед глазами у меня встает такая картина: длинношеяя гагара сидит, нахохлившись, на туманной отмели Ньюфаундленда и, стиснув клюв, угрюмо созерцает серые хлопья пены. Проходит час за часом, а она все не двигается с места, и ни одно перышко не шелохнется в ее оперении. Внезапно дрожь проходит по длинной шее. Ага, думает человек, сейчас она наконец схватит рыбу, которую подстерегала так долго. Ан нет: до сих пор она созерцала пену, склонив голову вправо, а теперь склонит ее влево. Тем временем наступает вечер, опускается туман, он, того и гляди, скроет необыкновенную птицу, и никто никогда не узнает, что она, черт побери, хотела всем этим сказать.

Этот северный туман уже начал окутывать и нашу литературу, пока еще, впрочем, не слишком густо. Призрак романтики в духе Йокаи все время мелькает то здесь, то там блуждающим огоньком. Человек я вообще-то скромный, но у меня есть серьезные основания видеть тут свою миссию. Венгерский Гоголь уже имеется в наличии, венгерский Анатоль Франс — тоже, ну а я стану венгерским Кнутом Гамсуном. (Только не гагарой, а пеликаном, применительно к нашим условиям.)

Будь ты хоть гагарой, хоть пеликаном, но какой-никакой сюжет все же должен мелькать в словесной пене, чтобы, по крайней мере, видимость была, будто есть, что вылавливать. Сом не клюнет — не беда, зато лещ обеспечен. Не так уж это и трудно. Нужно только раскрыть пошире глаза и протянуть руку, ведь вокруг нас — сплошные сюжеты. К примеру: ветер задул свечу в руке у дворника, и тот, обознавшись в темноте, обозвал старым ослом собственного домохозяина за то, что тот чересчур громко звонит. Этот дворник — самый настоящий трагический герой, точно так же, как трагическая героиня — красавица, чей нос украсил прыщ в тот самый момент, когда после длительной душевной борьбы она все же решила отправиться на свидание. Тему для романа можно найти везде и всюду: на базаре, в табачной лавке, на теннисном корте, у обедни и даже у себя дома. Вспомните только, сколько раз вам приходилось слышать, да и говорить: «надо же, ну прямо как в романе» или: «будь я писателем, непременно сделал бы из этого роман». Так-то оно так, да только с этими сюжетами все равно что со старыми ключами, которые годами перекладываешь из одного ящика стола в другой: авось пригодятся. Эти ржавые ключи вечно лезут под руку, когда роешься в хламе, отыскивая пуговицу от рубахи, зато как только попадется замок, к которому нужно подобрать ключ, найти их становится совершенно невозможно. Это трагедия не одних только ключей и замков, это трагедия романиста, вокруг которого назойливой мошкарой вьются идеи: захочешь поймать, глядь — а в руке пустота. Ту же, что случайно удалось ухватить, все равно приходится по той или иной причине отпустить на волю. С героями — та же история. Один не годится потому, что все хором скажут: таких не бывает, расскажите, мол, господин автор, вашей бабушке; другой не годится потому, что его сразу же узнают. А ведь люди в большинстве своем не любят, чтобы, знакомясь с ними, говорили: «А-а, вы и есть тот самый. Знаем-знаем, что вы за жулик».