Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Откровенно говоря, я пришел в себя довольно быстро. Расправляясь с обедом в «Паннонии», я полностью согласился с издателем в том, чего он не сказал, но наверняка подумал, будучи с виду человеком умным и интеллигентным: романы лучше писать после сорока. Ведь роман — совсем не то, что стихи. Тут одного чувства мало, а может, оно и вовсе ни к чему. Романист должен много пережить, видеть людей насквозь, иметь определенный взгляд на вещи, а откуда возьмется все это в двадцать лет? Для романа необходима зрелость, а человек созревает как раз к сорока годам. А до тех пор он всего лишь молокосос и лакомится сахарным петушком лирики.

На ужин я был приглашен в Буду, в гости к одной красивой женщине. Несколько лет назад я посвящал ей стихи, но с тех пор мы оба об этом благополучно забыли. Она по-дружески, без всякого стеснения спросила меня, над чем я работаю.

— Пишу роман, — ответил я, пожав плечами, — сегодня как раз подписал договор.

— Роман? Вы? — она с искренним недоумением обратила ко мне взор, некогда сжигавший меня, как самое жаркое пламя.

— Чему вы удивляетесь, дорогая? — спросил я не без некоторой обиды. — Быть может, писать романы — мое призвание. Я и так уже совершил глупость — столько лет писал стихи вместо романов. А ведь с моей фантазией только и писать романы. Вы же сами, дорогая, знаете, какая у меня богатая фантазия.

Тут мы дружно посмеялись.

— Ах, негодник! — Красавица заткнула мне рот кусочком бисквита, пропитанного вином.

В поезде я не сомкнул глаз. Всю дорогу глядел в окно на звездное небо, но не звезды представали моему взору. В небесах фосфоресцировали обложки зарубежных изданий моего романа. Точнее, мое имя на обложках, так как названия у романа еще не было. Von Martin Varga. Od Martin Varga. Di Martino Varga. Par Martin Varga. By Martin Varga… И как знать? В Венгрии только что взошла звезда Сельмы Лагерлёф [27] Лагерлёф Сельма (1858–1940) — шведская писательница. . Может, нам еще доведется отдать шведам визит? Af Martens Varga. Да, да, именно так. Не Пал Эркень, а Мартон Варга! Пал Эркень был всего лишь пеной на забродившем виноградном соке, вязкой белой пеной без вкуса и запаха. Пену сняли и выплеснули, ее поглотила земля — лучшего Пал Эркень и не заслуживал. Остался Мартон Варга — благородное вино. Оно выдерживалось долго, и это сразу чувствуется. Такое вино будут пить и сто лет спустя.

Не стану больше стыдиться, пусть табличка с моим именем украшает врата Олимпа! Наверное, меня все-таки станут отвечать на экзаменах. Надо будет в каком-нибудь романе намекнуть профессорам, чтоб ставили за меня только пятерки. Не то явлюсь с того света и устрою педагогам экзамен по истории литературы.

И все же издатель с кем-то меня спутал, когда понадеялся получить с меня роман. Трех месяцев из шести как не бывало, а творение мое все еще пребывало в эмбриональном состоянии. Ожидать преждевременных родов не приходилось, а вот выкидыша — в любой момент.

Конечно, дело было не в недостатке таланта. Скорее наоборот, талант мой был слишком велик и значителен. Будь я одним из тех посредственных сочинителей, которых у нас хоть пруд пруди, я накропал бы роман за неделю. Но талант обязывает. Великану не пристало играть в бирюльки. На пальме не родится жалкая слива. Я не могу поставить свое имя под какой-нибудь любовной белибердой. Не спорю, и любовь существует на свете, но вольно же романистам представлять дело так, как будто на свете не существует ничего другого. (Заметим, что лирики здесь ни при чем, поскольку их все равно никто не читает.) Любовь — не более чем аперитив, никому не возбраняется опрокинуть стаканчик-другой, но потом надо браться за дело. Ведь есть же на свете, к примеру, и пьяницы, но где сказано, что романы следует писать о тех, кто всю жизнь шатается из корчмы в корчму?

Вот для зарубежных коллег — это пройденный этап. Они больше не пишут романов об отдельных личностях, они пишут только о человечестве. Один из них присылает на Землю жителей Марса, другой отправляет землян на Луну. (У нас в этом жанре работают разве что кандидаты в депутаты во время выборов.) Попадаются и такие, что сводят человечество с ума посредством эликсира бессмертия, кое-кто уничтожает население земного шара, наслав на него эпидемию болезни бери-бери. Я слишком мягок для подобных штучек, и вообще, на случай Страшного суда у меня есть в запасе оправдание: я никогда в жизни никого не убивал, в том числе и пером. Да и у нас, у скифов, эти так называемые романы «большого дыхания» только переводные и не залеживаются в книжных лавках. А если уж венгерский писатель вдруг захочет писать не о любви, тогда пусть прославляет национальную доблесть и будоражит национальное чувство. Это его святой долг. Правда, впоследствии ни одна собака не станет читать этих проникнутых благородным пафосом строк, но это уже — не его забота, это личное дело публики.

Ну а в моем романе будет и слава предков, и национальное чувство, и все же его захочет прочитать каждый: он будет захватывающим, словно вышел из-под пера Уэллса. Героями будут покайские первобытные люди, которых я собственноручно выкапывал из-под земли почти восемь лет. Сотни костяных гарпунов, жемчужных раковин, куча каменных топоров… Скелетов там тоже был целый вагон. Один из них, по-видимому, принадлежал какому-то могущественному вождю; на каждом пальце у него было по костяному кольцу, на шее — янтарное ожерелье. Череп его напоминал череп буйвола, а зубами он запросто мог бы грызть железо, если бы в ту пору знали, что это такое. Но увы, эти несчастные дикари умели убивать друг друга только дубинами и камнями. И вот, представьте себе: между выпуклыми надбровными дугами буйволоподобного черепа торчит медный наконечник стрелы. Надо думать, он и положил конец славному правлению. Каким же образом, спрашивается, попал сюда медный предмет? А вот каким: как-то раз чернокожий человек с головой, похожей на голову буйвола, преследовал медведя до самой Матры [28] Матра — горный массив в северной Венгрии. . Там, в шалаше под сенью листвы, увидел он золотоволосую женщину, схватил ее в охапку и побежал, не останавливаясь, до самого дома, что стоял на берегу Тисы, а дома ждали его чернокожие жены с волосами, похожими на щетину. Тем временем матрайский медвежатник, услышав вопли похищенной, поспешил домой и преследовал похитителя целых полтора дня, но, увидев на берегу Тисы земляную крепость, повернул обратно, ибо что он мог поделать с большим господином, что живет не в какой-нибудь жалкой хижине из веток, а в саманном доме, укрепленном настоящими рвами, и одних жен у него больше, чем у матрайского медвежатника медведей. И побрел медвежатник домой, и был он грустен и голоден, а потому насадил на вертел целого кабана и разложил под ним большой костер. В глубокой тоске поворачивал он вертел; выходило весьма неуклюже — дело-то ведь было женское, — и вдруг заметил в костре камень, что плавился, будто медвежье сало. Страшно удивился охотник: никогда еще не доводилось ему видеть жидкого камня. Однако голод уже тогда играл в истории человечества куда большую роль, нежели жажда знаний, а потому охотник первым делом съел кабана. Потом он прикорнул на медвежьей шкуре, и приснилась ему золотоволосая женщина. Проснувшись утром, он вспомнил о странном камне и решил посмотреть: а вдруг его можно съесть. Камень лежал на прежнем месте и светился, как заходящее солнце. Охотник потрогал его, камень оказался мягким. Тогда он отщипнул кусочек и сунул его в рот, но тут же выплюнул: жевать было трудно, да и смысла не имело — ни вкуса, ни запаха. А что, если там, внутри, зернышко, как в миндальном орехе? Охотник попробовал его лущить, однако внутри ничего не оказалось. Тогда он отшвырнул обломки ногой — они были довольно тяжелыми и, сталкиваясь друг с другом, не стучали, как камни, а звенели. Он поднял один из обломков, взвесил его на ладони и подумал, что эту штуку можно было бы метнуть черному человеку прямо в висок. Другой осколок оказался заостренным: чуть-чуть подправить — и выйдет отличный наконечник для стрелы, куда лучше каменного. Эх, как славно было бы всадить такую стрелу в черного человека, и подходить бы не пришлось так близко, как с дубиной. Кабы только не куча жен вокруг! А вдруг и с ними можно справиться? Ведь если из этого камня получится наконечник для стрелы, значит, из него получится и жемчуг. С жемчугом-то совсем просто: покатал немножко на ладони, а потом проткнул острой косточкой. Охотник тут же взялся за дело; когда солнце коснулось верхушек деревьев, у него уже была готова целая пригоршня медных жемчужин. И каких! Они так сверкали на солнце, что на них больно было смотреть. Нет на свете обладательницы речного жемчуга, которая за медную жемчужину не предала бы своего супруга. Итак, если жемчуг в наличии, все остальное — игрушки. И вот матрайский охотник складывает в подол рубахи жемчуг нового образца и подкупает черных женщин; они прячут охотника в зарослях ивняка, и когда черный человек ложится на живот, собираясь напиться из Тисы, медная стрела вонзается прямо в буйволоподобный череп. Однако охотнику этого мало; он сзывает черных людей из соседних земляных крепостей, объявляет себя королем и требует, чтобы отныне ему посылали самых жирных сомов и самых пухленьких черных женщин — не то всем плохо придется. На непокорных он напустит медную птицу, зато тот, кто будет послушен, сможет каждый вечер приходить к королю и обсасывать косточки, которые он бросает под стол. Правда, золотоволосая женщина слегка косится на своих черных товарок, но ревность ее напрасна. Охотник успокаивает ее, пообещав слепить жемчуг в два раза крупнее, чем прочим, и вообще — он выполняет культурную миссию. Охотникам тогда уже случалось приврать.