Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Так и вышло, что корабль моего романа уж третий месяц ждал у моря погоды, как говорят в таких случаях моряки. И вообще, это был не корабль, а черт знает что: у меня до сих пор не было припасено для него ни единой доски.

Престиж мой тем временем стремительно возрастал. Угольщик уже трижды посылал ко мне с просьбой позаботиться о дровах на зиму — дело было в начале июня, двадцать восемь градусов Цельсия в тени, — ведь зимой дров нипочем не достанешь, того и гляди, на растопку пойдет крыша комитатской управы. Белокурая аптекарша пообещала утопиться, если я не возобновлю своих лекций по астрономии. (Прошлым летом это занятие пришлось прекратить: пока я разглагольствовал о рогах Сатурна — мужа ее звали Фердинандом, — она, не отрываясь, смотрела на звезды гусарского подполковника.) Как-то раз я слонялся по Главной площади, повесив голову и грызя в задумчивости ус, и столкнулся со стайкой воспитанниц высшего женского училища.

— Ничего удивительного, — прощебетала одна из них, когда я, покраснев до ушей, попросил прощения и ретировался, — говорят, роман будет на триста страниц. Боже, как же мне хочется, чтобы он написал и обо мне!

— Какая у него прекрасная голова, прямо ренессансная, — прошептала другая. — (Однажды мой приятель-этнограф шутки ради поместил мою фотографию в книге о венгерских русинах. Впоследствии кто-то из специалистов выделил мою физиономию как наиболее характерную для крестьянина-русина.) — Самое интересное, что седина у него — венчиком, совсем как нимб.

Третий голосок прозвучал не столь благоговейно. В нем явственно чувствовался металл.

— Говорят, он получит за роман сто тысяч крон.

Тут я осторожно оглянулся. Это была дочка директора финансового управления, я узнал ее по волосам, таким же рыжим, как у отца. Ага, теперь понятно, почему сей сборщик податей стал раскланиваться со мной так почтительно, словно с каким-нибудь бунчужным пашой. Он видит во мне нового налогоплательщика, равного которому не найдется во всем уезде.

Боюсь, однако, что с моих налогов зарплаты чиновникам не повысишь. Предприятие мое расползается, как ветхий шелк: чем чаще к нему притрагиваешься, тем меньше от него остается. Я боюсь взглянуть на календарь: не хочу видеть, как стремительно уходит время. Впрочем, я при всем желании не мог бы на него взглянуть, поскольку он исчез с моего письменного стола. В самом деле, куда он, черт возьми, подевался? Ведь стоял же здесь, на столе, с самого Нового года рядом с черепом кельтского макроцефала. Я всегда помечал в нем даты заседаний Археологического общества.

С большим трудом я обнаружил календарь на столике, за которым обычно работала Герминка. Как он сюда попал? Странички были сверху донизу исписаны красным карандашом. Мой почерк мельче; из всех видов письма он более всего напоминает турецкое, но не то, что встречалось раньше на боснийских мундштуках, а настоящие куфические письмена [40] Куфическое письмо — одна из древних разновидностей арабского письма. , которые даже в Турции разбирает только сам великий муфтий. Эти же круглые, красивые буквы явно были написаны рукою моей приятельницы Герминки. «Вторник, 9 часов утра, пристань». «Среда, 5 часов вечера, роща; третья скамейка налево». «Воскресенье, у вечерни, Непомукский Св. Я.».

Дождавшись ее прихода, я поинтересовался, что это за головоломки.

— Да так, ерунда, — она улыбнулась и покраснела, — я учусь играть в теннис и записываю, когда свободен мой партнер. Ведь с тех пор, как вы изволили заняться романом, у меня стало много свободного времени.

Ну как же, пристань — самое подходящее место для тенниса, а Святой Ян Непомукский — самый подходящий партнер для юных филологинь. Тренироваться же лучше всего во время вечерни, потому что все находятся в церкви, и никто не видит, как он слезает с постамента.

Я ничего не сказал девице, только шутливо погрозил ей пальцем. В сущности, я был зол на самого себя за то, что мой роман как будто заражал окружающую атмосферу. До сих пор эта девица была благоразумна, как сама Минерва, и вот, на тебе, ее тоже потянуло на романы. Нечто в этом роде случилось и с Рудольфом, моим лакеем, бывшим солдатом, прошедшим Сибирь, сыном старой прачки, что служила у моей бедной матушки. Он ассистировал мне при раскопках, ежедневные же его обязанности состояли в том, чтобы прибирать мою комнатушку, стелить постель, готовить воду для бритья, а также расставлять по полкам черепки и ржавые железки.

До сих пор мы были вполне довольны друг другом, но вот в один прекрасный день я обнаружил, что исчезла гальштатская урна. Вещь была очень ценная, с резными фигурными украшениями: первобытная женщина наматывала нить на протянутые руки первобытного мужчины в шлеме. Зачатки матриархата на заре времен. Лет десять назад Британский музей предлагал мне за эту урну столько денег, что на них можно было бы откупить у Австрии весь Гальштат.

— Рудольф, ты не трогал случайно ту большую серую урну?

— Трогал.

— Куда же ты ее дел? В комнате ее что-то не видно.

— Я посадил в ней желтофиоль для Мари.

— Какой еще, к черту, Мари?

— Да дворниковой дочки. Очень уж ей хотелось желтофиоли, вот я и купил на рынке рассаду. А цветочные горшки страсть какие дорогие; величиною всего-то с мой кулак, а просят за него шестьдесят крон. Вот я и подумал, что этот старый горшок будет в самый раз, нужно только провертеть дырочку в дне. Я подумал, барину она так и так теперь ни к чему, мы ведь, слышно, завязываем с этим ремеслом и будем истории сочинять.

Вот пожалуйста, вторая жертва романтики! А ведь я все еще не брался за этот проклятый роман!

Разумеется, я ничего не сказал Рудольфу: не затевать же, в самом деле, ссору с собственным лакеем! Я велел ему, раз уж так вышло, отнести Мари крышку от урны, для комплекта.

— Фактически! — ответил Рудольф на изощренном солдатском наречии. — Отличная выйдет поилка для цыплят.

У Диодора Сицилийского во «Фрагментах» [41] Диодор Сицилийский (ок. 90–21 гг. до н. э.) — древнегреческий историк, автор «Исторической библиотеки» (40 книг), дошедшей до нас во фрагментах, где синхронно излагается история Древнего Востока, Греции и Рима с легендарных времен до середины I в. до н. э. есть размышление о том, кто ближе к истине: греки, для которых Случай — божество мужского пола, или римляне с их богиней Фортуной. Не будучи достаточно компетентен в теологии, судить не берусь. Одно могу сказать: мне помог Счастливый Случай в сутане.

В конце концов я дошел до того, что попытался выудить тему из газет. Я выписал на месяц с десяток пештских изданий — на любой вкус. Из них я почерпнул, что в Венгрии нет ни одного порядочного человека; одни считали последним порядочным человеком Иштвана Тису [42] Тиса Иштван (1861–1918) — граф, в 1903–1905, 1913–1917 гг. премьер-министр Венгрии. С 1910 г. руководил так называемой «Национальной партией труда». Был сторонником укрепления военного союза с Германией. Убит восставшими солдатами как один из виновников первой мировой войны. , другие — Дезе Иштоци [43] Иштоци Дезе (1842–1915) — венгерский реакционный политик, один из первых проповедников антисемитизма. , но все сходились на том, что после них не осталось никого, кроме мошенников, жуликов, лоботрясов, поджигателей и прочих потенциальных висельников. Когда же мне хотелось поверить, что и в этой стране попадаются приличные люди, я шел в клуб и покупал «Берлинер тагеблатт»: нельзя сказать, чтобы там нас особенно расхваливали, но, во всяком случае, не поливали грязью с таким усердием, как наши собственные газеты.