Кара МакКенна - Трудное время

— Стони для меня, — прошептала я, балансируя на краю.

Он исполнил мою просьбу, его глубокий голос прямо за моим ухом, его горло жужжало. Его пальцы кружили, кружили.

— Словно ты кончаешь.

Он застонал для меня, заворчав глубоко в груди. Его бедра дергались подо мной, и, когда он заговорил, я освободилась.

— Я кончаю, — промурлыкал он, и я представила это. Щелчок напряжения, свободное падение, погружение. Всплеск и пик, всплеск и пик, пока не замерла, дрожа на его груди, жестко приземлив бедра.

Его пальцы оставили меня, обе ладони скользили по моей вспотевшей спине, когда я перевела дыхание.

— Хорошо, — сказал он мне. — Хорошо.

Я отстранилась, позволив ему увидеть все свои чувства, невзирая на то, каким смущенным и сумасшедшим, и взбешенным стал мой взгляд. Он убрал волосы с моего лица, закручивая их и отпуская.

— Ты в порядке? — спросил он, и нежность в его голосе окончательно разбила мое сердце.

— Намного лучше, чем в порядке.

Он улыбнулся на это.

— Я тоже.

В голенях зарождалась судорога, и я переместилась, усевшись рядом с ним, подложив подушку под спину. Он взял мою руку, положив наши пальцы поверх своего бедра.

Я вздохнула так громко, что, должно быть, весь город услышал.

— Хорошо сказано.

Я повернулась, чтобы улыбнуться ему, почувствовав головокружение, когда он улыбнулся в ответ.

После долгой, безжизненной тишины, он заставил меня лечь с ним, обняв меня своим телом сзади. Вся та одержимость, которую я представляла во время оргазма, только теперь такая нежная.

Сделав глубокий вдох, он замер, затем спросил:

— Могу я остаться на ночь?

Я удивленно посмотрела на танцующие тени в моей комнате.

— Конечно, можешь.

Он зарыл свое лицо в изгибе моей шеи, тело расслабилось, и он зарычал.

— Хорошо.

— Я бы не посмела отправить тебя обратно на мороз. Не после этого.

— Могу я отвести тебя с утра куда-нибудь на завтрак?

— Конечно. Или я могу приготовить блинчики или что-то еще.

Он счастливо замычал.

— Домашние блинчики. Боже, как давно это было.

— Тогда мы можем остаться дома и пить много кофе. И можем узнавать друг друга, тихо и лениво. О, если тебе, конечно, не надо на работу.

— Только, если снова пойдет снег. Но этого не должно произойти.

— О, хорошо.

Он отстранился, приподнявшись так, чтобы поймать мой взгляд.

— Значит, ты на самом деле, хочешь узнать меня лучше.

Я кивнула.

— Конечно, хочу.

— Это значит…, я не знаю. Что это значит? Ты пересилила то, что тебя пугало во мне?

— Я стараюсь. Я простила тебя за то, что ты не рассказал мне о своем освобождении, когда узнал. Что касается нападения…, я не знаю, как к этому отношусь. Не знаю, смогу ли я это понять. Но я не думаю, что меня это еще пугает.

— Это уже что-то.

Я нахмурилась, сжав губы, что их начало покалывать.

— Что?

Я развернулась, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Если бы мы были…, ну знаешь. Парой. — Мое лицо зажгло. Забавно, как признание этой возможности уязвило меня, после всего, что мы обнажили сегодня перед друг другом. А люди еще говорят так? Пара?

— Да? — подтолкнул он.

— Если бы мужчина сделал бы со мной то, что тот парень сделал с твоей сестрой…

Эрика мгновенно охватил ужас.

— Прости. Мне тоже не хочется представлять это. Но просто, если…

— Изобью ли я его?

Я опустила подбородок в нервном легком кивке.

— Да, — сказал он. Да я бы это сделал. Если это когда-нибудь случится, и ты даже не будешь моей женщиной, просто моим другом, или моей бывшей? Да. Я сделаю это.

— Что если я попрошу тебя не делать этого? Ты можешь мне пообещать, что не станешь этого делать?

Эта реальность по-настоящему мешала ему. Его взгляд упал на мой подбородок, брови нахмурились.

— Эрик?

Наши взгляды встретились.

— Нет, я не смогу этого пообещать.

Что-то во мне потемнело, даже, когда что-то еще жарко горело. Этот мужчина будет мстить за меня, на смерть. Мысль и жестокая, и обнадеживающая, но в тоже время и тревожная.

— Прости, — сказал он. — Но я знаю, что сделаю это.

— Если бы мы были вместе, твоя свобода значила бы для меня больше, чем наказание другого мужчины.

Его выражение лица выражало мои эмоции — упрямое непонимание, разочарование, и все настолько более объемное и тяжелое, для восприятия в после любовной, отупляющей дымке.

— Какую выгоду ты получишь, если нападешь на него? — спросила я.

— Дело не в том, что я получу или, что мне нужно. Когда я сделал то, что должен был для сестры… Такого мужчину, который сделал такое с женщиной…, никакой приговор не исправит его внутренней испорченности. На такое способно только животное. А животное не знает сожаления, которое, как считает тюремная система, он должен испытывать…, но он поймет, если надавать ему двумя металлическими фунтами в руках другого человека, одержимого выбить из него весь дух.

Я вздрогнула.

— Я знаю, тебе не нравится слышать это, — сказал он, гладя мои волосы. — Но я уже достаточно от тебя скрыл. Теперь я буду выкладывать тебе все, как бы ужасно это не было.

— Я ценю это. Наверно. Но мой отец патрульный. И хороший человек. Поэтому я отказываюсь верить, что система абсолютно нарушена.

Он мягко засмеялся.

— Боже праведный. Патрульный? Что ж, я в пролете. Ни за что не получу его благословения.

— Не увиливай.

Он вздохнул.

— Я не собираюсь врать тебе, не о своих чувствах. И, насколько мне известно, любой мужчина, который делает то, что тот ублюдок сделал с моей сестрой, должен ожидать, что получит возмездие от ее мужа, либо брата, либо отца.

Отца. Мой отец. Слава богу, что мне никогда не придется узнать, способен ли этот хороший, законопослушный человек, на такой вид правосудия Эрика.

— Давай не будем говорить обо всем этом, — сказал он, смягчив тон. — Давай говорить о блинчиках и прочей ерунде.

Я кивнула. Эти переживания не должны обязательно появиться на нашем пути. И мы не должны быть обязательно вместе. То, что он сейчас обнимал меня, что наша невероятная афера каким-то образом выбралась их тех десятифунтовых стен и стала этим — нашими двумя теплыми телами и сплетенными в моей постели — этого я никак не могла предугадать.

А я не хотела растрачивать это чудесное настоящее, беспокоясь о будущем, которое, возможно, никогда и не настанет.

Я развернулась и закрылась в сильных руках и мужском тепле. Укуталась в теле, которое предлагало мне все, что мог предложить мужчина, будь-то удовольствие или страсть, или самые темные глубины верности и чести. Укуталась неопределенностью и неизбежностью. Укуталась во все хорошее и плохое, прекрасное и отвратительное, черное и белое, и серое. И зеленое.

Все, что делает мужчину достойным любви.