Василий Слепцов - Трудное время

В талантливой плеяде писателей-демократов шестидесятых годов XIX века Василий Алексеевич Слепцов выделяется и своеобразием художественного дарования, и общественным темпераментом, и как интересная, незаурядная личность.

Прожил он немного — 42 года, а в литературе наиболее интенсивно работал непропорционально к «жизненному времени» мало: всего каких-нибудь пять-шесть лет.

Пик его популярности в демократической среде — 1863–1865 годы. Блестящий мастер художественного очерка и фельетона, энергичный устроитель и участник литературных вечеров, превосходный чтец; признанный лидер движения за эмансипацию женщин, соратник Чернышевского, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, один из ведущих сотрудников «Современника»; организатор нашумевшей Знаменской коммуны в Петербурге и, наконец, автор повести, которую с восторгом встретила леворадикальная молодежь, — Слепцов, безусловно, был яркой общественно-литературной фигурой в «трудное время» — время, когда накал революционной ситуации стал слабеть, когда особенно нужны были люди, способные нести знамя революционной демократии.

Но во второй половине 60-х годов слава его угасает, в семидесятые его помнят лишь ближайшие друзья, а в последующие десятилетия о нем вспоминают лишь издатели, мемуаристы и критики — как бы для того только, чтобы прочнее утвердить в узких границах известной эпохи, — даже в случаях панегирических отзывов о нем как художнике и личности. Крепко прирастает к нему — как некое литературное прозвище — определение «забытый писатель».

В одно со Слепцовым время творили Достоевский, Толстой, Островский, Тургенев; еще впереди были вершины славы Глеба Успенского, Лескова, Златовратского, Эртеля, Мельникова-Печерского… К тому же общественная атмосфера менялась так быстро, что звучало в ней то лишь, что резонировало с нею; Слепцов — как и Левитов, Решетников, Помяловский — остался в 60-х годах.

Однако постепенно значение его творчества перерастало рамки эпохи, становясь не только звеном, но и ферментом литературного процесса.

В восьмидесятые годы заметил и оценил Слепцова Лев Толстой. «Особенно любил он читать Слепцова, — вспоминал учитель сыновей Толстого А. М. Новиков, — и из Слепцова у него было два любимых произведения: «На постоялом дворе», — и глаза его оживлялись, в голосе появлялись вибрирующие интонации, его самая простая обыкновенная дикция была полна естественного юмора, и он сам и слушатели покатывались со смеха, и «Шпитонка», которую Толстой никогда не мог дочитать до конца. Вначале его чтение этого рассказа, по обыкновению, было очень выразительно, но под конец глаза заволакивались, черты лица заострялись, он начинал останавливаться, старался преодолеть свое волнение, всхлипывал, совал кому-нибудь книгу, вынимал платок и поспешно уходил…» [1] Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., Гослитиздат, 1960, с. 446–447, (Новиков говорит о рассказах «Ночлег» и «Питомка».)..

Толстой никогда, даже и в глубокой старости, не был сентиментален; не всякая трогательная история могла вызвать у него такую сильную эмоциональную реакцию… О чем же этот небольшой рассказ? Сюжет «Питомки» несложен (как и почти все слепцовские сюжеты). Молодая женщина, кухарка, идет из Москвы в неведомую деревню, надеясь найти малолетнюю дочь, отданную из воспитательного дома в крестьянскую семью. По дороге ее нагоняет едущий в телеге крестьянин; он с трудом уговаривает бабу сесть в телегу, обнадеживает ее, обещая разыскать девочку. Приезжают в село, где как будто должна быть «питомка». Баба обходит все село, но нигде, ни в одной семье, где есть «питомки», дочери ее нет, и она, не поев и не отдохнув, возвращается обратно, в Москву, как и пришла, пешком… Но дело, конечно, не только в сюжете, — дело в том, как все это написано. И вот по тому, как он написан, рассказ «Питомка», увидевший свет в 1863 году, в перспективе развития русской прозы второй половины XIX века, может рассматриваться как явление типологическое, предвосхитившее лучшие чеховские рассказы. Слепцов проявил в этом рассказе редкое умение, не прибегая к подробному психологическому анализу, глубоко проникать в душевную жизнь простого человека, быть в чужом сознании. Толстой, воспринимавший страдания человека необыкновенно чутко и остро, был, конечно, взволнован тем, что горе матери, в который раз искавшей и не нашедшей своего ребенка, передано автором так просто. За горестной долей слепцовской героини виделась Толстому та несуразная российская действительность, которую он яростно обличал. В слепцовских рассказах Толстого восхищало мастерство автора — замечательного знатока народного быта, прекрасного психолога и искусного драматурга , умеющего раскрыть характер героя через диалог, почти не прибегая к ремаркам. Но все-таки главное в приятии Толстым художника, принадлежавшего к несимпатичному для яснополянского проповедника лагерю, по-видимому, то, что в слепцовской прозе Толстой обнаруживал все условия, которые, по его убеждению, делают литературное произведение истинно художественным: правильное, то есть нравственное отношение автора к предмету; ясность изложения и красоту формы; и искренность, то есть непритворное чувство любви или ненависти к тому, что изображает художник [2] См.: Л. Н. Толстой о литературе. М., Гослитиздат, 1955, с. 272. .

Не под влиянием минутного чувства и уж никак не ради красного словца сблизил Слепцова с двумя русскими гениями Лев Толстой, сказав о Чехове, что он после Гоголя и Слепцова первый юморист [3] См.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, с. 413. . Этот необычный литературный ряд, так непринужденно образованный Толстым, замечательно точен. Каждому из названных писателей «определено чудной властью» было «озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Было бы, разумеется, неоправданным преувеличением ставить Слепцова на ту же высоту, на которой ныне стоят Гоголь и Чехов; но не следует, с другой стороны, и преуменьшать тот факт, что Толстой видел Слепцова не только рядом, но и наравне с двумя гениями русской литературы.

Мнение же Толстого в литературных вопросах вообще чрезвычайно авторитетно, ибо продиктовано было всегда самыми высокими требованиями по отношению к искусству и жизни. К тому же толстовское суждение о Слепцове не одиноко. Чехов как бы подтвердил его, признавшись однажды Горькому, что Слепцов «лучше многих научил его понимать русского интеллигента, — да и себя самого» [4] М. Горький. Материалы и исследования, т. 3. М. — Л., 1941, с. 146.