Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

— А видишь, Бог — он все-таки есть, — кричали где-то внизу знакомые пьяненького хлопчика, который пытался подняться на ноги, что на этом льду и в его состоянии было делом нелегким. Сапоги у него все время разъезжались, парень ежесекундно ругался. Никто ему не помогал, все гоготали. Вспышки прекратились, похоже, мобилки были переключены в режим видеосъемки. А я, шажок за шажком, карабкался наверх, и когда вошел на платформу, на которой стоял собор, и подошел к ограде — у меня перехватило дыхание.

Я увидел космос, космос весь в звездах, собранных в галактики, между которыми медленно и величественно перемещался космический корабль. Только спустя какое-то время до меня дошло, что это обычный, нормальный корабль [30]. Речной, но приличных размеров. Только я никак не мог понять, почему он плывет по небу.

— Это же Днепр, — произнес я наконец вслух. — О Боже… — вырвалось у меня.

Кто-то когда-то написал, что даже если мы и увидим пришельцев собственными глазами, это совсем не означает, что мы их заметим. Мозг, привыкший к тому, что ему известно, неохотно запускает вовнутрь чужие для него образы. Когда-то подобное было со мной в Казбеги на Кавказе. Когда я вышел ночью на террасу домика, в котором снял комнату, и глянул прямо перед собой, я удивленно выяснил, что ночь очень облачная: не видно ни звезд, ни очертаний гор на их фоне. Только потом я сориентировался, что мой отравленный польскостью разум заставляет меня глядеть приблизительно на высоту Татр. Когда я поднял голову повыше, гораздо выше, там увидел оскаленный горный гребень и звезды над ним, и понял, что погода превосходная. И не мог перестать глядеть.

Когда я стоял там, на террасе Андреевского собора, все встало на свои места тоже через какое-то время. Мой мозг, привыкший к масштабам Вислы, не усвоил могущества и мускулистости Днепра. Галактики оказались огнями районов по обоим берегам, а космическая пустота между ними — широкой, что твое озеро, рекой. Я стоял, превратившись в столб, а мой мозг перемалывал все это, перемалывал, и только тогда я сориентировался, что начинаю поддаваться той знаменитой иллюзии, которая дарит успокаивающее на миг чувство, что — возможно — Бог все-таки существует. Что — быть может — все установлено как-то не так, как мы, разочарованно, предполагаем. И что — быть может — мы и сами обладаем каким-то смыслом, целью и значением. И что, даже если и не существует, хорошо было бы его хоть на секундочку представить. Но когда мозг перемолол то, что он видел, чувство — как всегда — улетучилось, а неземная картинка разложилась на составляющие элементы.

Сойти по этим обледеневшим ступеням было гораздо труднее, чем подняться. Двумя руками держась за покрытую льдом оградку, дробя шажок за шажком, я чувствовал себя совершеннейшим дебилом. Словно долбаный император Максимилиан из старинного австрийского букваря, который, как описывал это Гашек, "влез на скалу, а слезть с нее не мог". Я поднял голову и увидел психа, стоящего у подножия лестницы и пялящегося на меня с дурацкой улыбочкой, со своими глазами, словно лампы дневного света.

Спуск вниз занял какое-то время, так что у постороннего наблюдателя была бы масса радости, видя сценку, когда к стоящему внизу лестницы типу с ласковой, швейковской улыбочкой психа спускается нервно, но потихонечку, какой-то нахмуренный мужик с рюкзаком, бросающий на психа бешеные взгляды. У наблюдателя было бы больше радости, когда бы он увидел, как нервно дробящий ногами "турист" в конце концов хлопается на спину и съезжает по ступеням чуть ли не под ноги сумасшедшего.

Я поднялся, стряхнул снег с задницы, все под надзором трупно, но ласково светящихся глаз, и, слегка подхрамывая, подошел к психу.

— Ну, и какого приебались, — спросил я. — Бабки нужны? Так нужно было раньше спросить, я сразу бы ответил, что нет. Какого ляда лазите за мной уже больше часа, а?

— Какого, какого, — пожал плечами сумасшедший, который даже немного обиделся. — А вот просто так.

И он направился вниз по Андриевському Узвозови, осторожно высматривая, куда поставить ногу.

Польско-украинская граница между Львовом и Перемышлем идет практически прямо, совсем как под линейку. Перед войной этнические отношения по нынешней польской стороне не сильно отличались от тех, что были по украинской. Русины и тут, и там — в основном, по селам; по городам — в основном, поляки и евреи. Государственная граница словно нож пересекла территории, этнически перемешанные похожим образом. Во многих местах то к востоку от нынешней границы находились крупные скопления поляков, то к западу — русинов.

Впоследствии за дело взялись силы, которые загнали отдельные этнические сообщества на свои стороны. И происходило все это, прибавим, в дымке резни, какой эти земли не видели со времен татарских наездов.

И украинцы, и поляки к этой линии привыкли. Только и в одних, и в других пробуждаются ностальгические сентименты. Украинцы плачутся по "Закерзонью", то есть землями, расположенными к западу от линии Керзона, которая — в сильном сокращении — определяет границу между двумя странами. Одни плачут по утраченной предками малой родине, другие — по историческому наследию, потому что именно в "Закерзонье" располагались Грады Червенские [31], туда достигала власть галицких князей, даже у самого русского короля Даниила [32]местопребывание было в закерзонском Хелме.

А в Польше — понятное дело. Исторические порталы подробно расписывают то, что бы могло быть. Как можно было бы оставить при Польше хоть немножко, хотя бы Львов, хотя бы бориславские нефтяные месторождения. Эту линию делят, словно волос, на четыре части, на варианты, на линию Керзона А, которую должны были поддерживать недоброжелательные к полякам британцы, и линию Керзона В, которую поддерживали доброжелательно относящиеся к полякам французы, и даже C, D, E и F. Делаются выводы, что линия Керзона на самом деле — это никакая не линия, а только лишь фальшивка, проведенная сотрудником британского МИД, Льюисом Бернштайном-Намеровским, родившимся в Польше в полонизированном и ставшем светским еврейском семействе: в тот самый момент, когда решалась проблема формы границы, Намеровский должен был прокрасться ночью к картам и подделать линию Керзона, одним росчерком карандаша отбирая у Польши Львов. Тем самым подпитывая польские слухи о еврейском заговоре, угрожающем Жечипосполитой.

Вся беда в том, что определение линии Керзона происходило в 1920 году, а после Варшавской Битвы Польша не слишком-то морочила себе голову черточками, проведенными на карте Намеровским или Керзоном, она попросту захапала столько, сколько была в состоянии унести и пережевать. В 1920 году именно Польша победила Советскую Россию, в том числе, армию, которой командовал Сталин, и это она — победительница — руководила прокладыванием границ. После Второй Мировой войны она, охотнее всего, сделала бы то же самое — только вот так уже не получилось. В 1945 году победителем был Сталин. Как утверждал Владислав Побуг-Малиновский (член польского эмигрантского правительства в Лондоне), до определенного момента, когда Сталину было еще важно, чтобы договориться с поляками, он был склонен вместе с ними определять прохождение границы, что теоретически давало шанс на то, чтобы Львов оставался с Польшей. Имелись в виду переговоры, которые велись премьером лондонского правительства, Владиславом Сикорским со Сталиным в декабре 1941 года, вскоре после подписания договора "Сикорский-Майский". Сталин — пишет историк Петр Эберхардт — тогда еще был склонен слушать какие-либо предложения поляков относительно границы. Но Сикорский отказал. Аргументировал он это тем, что не мог бы "принять, даже теоретически, какого-либо предложения о том, что границы польского государства можно признать текучими". Для поляков, проводящих время в лондонском Клубе Кавалеров Шпоры, вопросы восточной границы были вне диспутов. Скорее всего, каждый из членов клуба по отдельности понимал, что Кресы уже проиграны, и спасать необходимо то, что можно — но никто не отважился высказать это публично, поскольку остальные, хотя тоже прекрасно об этом знали, линчевали бы такого политика на месте, совершая ритуальное политическое, да и светское убийство.