Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Беленькие босоножки на высоком тонком каблуке были легки, удобны и будто сами несли ее на крыльях Гермеса. Греческий бог торговли, как видно, опекал все испанские магазины, ибо юный продавец, как и продавщица из соседнего магазина одежды, следил восхищенным взглядом за каждым шагом Доминики. «Как только продам килимы, — подумала она, — куплю и ту юбку, и эти босоножки — ведь так старались и та женщина, и этот парень, — стыдно платить неблагодарностью за готовность услужить, это только в наших магазинах можно до седьмого пота примерять горы одежды, и никого не интересует, купят ее или нет, покупатель может даже повеситься на полке — продавцы не обратят на это внимания».

— Завернуть? — спросил юноша, когда она сняла босоножки и надела свои.

Не глядя ему в глаза, она отрицательно покачала головой.

— Нет? — оторопел он.

— Нет. Спасибо.

— Может быть, дорого? — заколебался продавец. — У нас предусмотрена десятипроцентная скидка для иностранных покупателей. Вы, кажется?..

— Полька.

— Десять процентов скидки! — повторил он с жаром. — У вас в стране какие-то трудности…

— Временные, — буркнула Доминика, пресекая неприятный для себя разговор. — А что касается этих босоножек — я еще подумаю. Не уверена, подойдут ли они к другим моим платьям. Возможно, я приду за ними сегодня вечером.

Она покинула магазин с тем же чувством неловкости, как и при выходе из салона дамского платья. Но, пройдя чуть дальше, не смогла устоять перед соблазном примерить несколько шляпок, а потом — перебрать ворох женского белья, груду перчаток, зонтиков и сумочек.

Порядком уже уставшая, она взглянула на часы и пришла в ужас — Лукаш, наверное, в бешенстве. Он всегда снисходительно относился к ее маленьким бабским слабостям, но на этот раз она, кажется, хватила через край, и Доминика помчалась чуть ли не бегом, убежденная, что Лукаш, нервно расхаживая, давно уже ждет ее у отеля. Однако его там не оказалось. Доминика вошла в вестибюль, уверенная, что он не мог так долго сидеть в раскаленном жарой автомобиле. Но и в вестибюле его тоже не было. Она спросила у портье ключ от номера. Ключ висел на месте. С чувством растущей досады она уселась на краешек кресла. «Не может быть, конечно, — подумала она, — чтобы он уехал без меня! А почему бы и нет?» Злясь на себя, она прикусила нижнюю губку, чтобы не разреветься. Он поехал в Прадо один, потому что для нее важнее всемирно известной картинной галереи оказались витрины магазинов, примерка тряпок, туфель, шляпок…

Какой-то пожилой мужчина пристально посмотрел на нее и сел в соседнее кресло с явным намерением завязать знакомство. Она вскочила и выбежала на улицу. Ее не оставляла еще надежда, что Лукаш, быть может, лишь на минуту отошел, сейчас вернется и в худшем случае только слегка ее пожурит. Но он все не появлялся, и она ждала, едва сдерживая дрожь губ и слезы, столь неуместные в этот чудесный день в этом пленительно-незнакомом, полном чудес и неожиданностей городе.

Решив в конце концов пойти на стоянку, чтобы собственными глазами убедиться, что их машины там нет, она буквально остолбенела — «фиат» стоял на том же месте, где они его оставили вчера, а Лукаш сидел в нем и, встретив ее довольно рассеянным взглядом, продолжал слушать последние известия из их страны, из той страны, откуда нельзя было вывезти деньги, но можно вывезти лишь во сто крат усиленную аскетизмом жажду нового.

Доминика остановилась перед машиной — ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Наконец она села рядом с Лукашем в раскаленную, как доменная печь, машину.

— Что ты делаешь? — воскликнула она. — Здесь можно задохнуться от жары! Мне не хотелось тебе мешать, но в конце концов всему есть предел — сколько можно заниматься этой политической дурью, слушать одни и те же известия… Что-нибудь случилось? Какие-нибудь новые забастовки? Или голодовки?

Лукаш выключил радио.

— Продолжаются совещания представителей западных банков, предоставлявших Польше кредиты.

— Они не соглашаются на отсрочку платежей?

— Да, как и прежде.

Доминика опустила голову.

— Это очень серьезно, да? — спросила она тихо, хотя вполне могла и не спрашивать. Весь радостный настрой утра, подаренный ей этим незнакомым, далеким от польских бед городом, сразу испарился и угас. — Серьезно, да?

— Очень.

— А что могут нам сделать, если мы не сумеем выплатить?

— Прежде всего, нам ни цента больше не дадут в кредит.

— Что еще говорили? — спросила она после долгого молчания.

— Что в магазинах нет мыла, шампуня, стирального порошка, сигарет.

— Я, к счастью, не курю. А чего еще нет? — выкрикнула она.

— Еще собираются снизить нормы на мясо.

— Это все? Ну, теперь можешь сказать в заключение, что в Польше по-прежнему льют дожди.

— Действительно льют.

— Этого можно было ожидать.

— Ну поедем. Зайдем на почту. Может быть, есть телеграмма или письмо от отца. В Варшаве завтра открывается международный съезд архитекторов, отец хотел принять в нем участие.

— Если его не задержат в Перу, — очень осторожно проговорила Доминика.

Однако в голосе ее звучала какая-то особая интонация.

— Что ты хочешь сказать?

— Что… у Геро в Перу еще много работы и ему, пожалуй, не следует слишком спешить… возвращаться в Польшу.

— Доминика!

— Ну что? Не кричи на меня. Сам же говоришь — неизвестно, чем все это кончится. И ты собственными ушами слышал, что лагеря беженцев в Вене переполнены прибывающими из Польши. Зачем же подвергать себя риску получить потом клеймо эмигранта, если ты уже за границей и тебя там чтут, как чтут, к примеру, твоего отца в Лиме…

— Доминика! — на этот раз страдальческим шепотом произнес Лукаш. «Ну, почему она вечно вызывает во мне чувство нежности, — подумал он, — именно нежности, тогда как, казалось бы, должна вызывать раздражение или досаду?» Забыв о разговоре, он смотрел на обращенное к нему лицо Доминики. В ее широко распахнутых глазах читались невинность и самые светлые побуждения.

— Если уж твой отец сейчас в Лиме… — повторила она.

— Надеюсь, он никогда не узнает об этом разговоре. — Лукаш вставил ключ в замок зажигания, но она придержала его руку.

— Я где-то читала, что мы — народ, одержимый патриотизмом, а несчастья нашей родины связывают нас с ней узами куда более прочными, чем народы тех стран, где есть достаток и процветание.

— Одержимость поляков любовью к родине — это, пожалуй, подсознательное чувство собственной вины. Кто же, в самом деле, если не считать злополучного географического положения, повинен во всех ее бедах, начиная с времен приглашения на польский трон саксонского курфюрста для того только, чтобы не дать утвердиться династии Собеских?.. [2] В 1697 г. польской шляхтой после смерти Яна III Собеского на польский трон был приглашен Август II (Фридрих) Саксонский.