Наталья Елизарова - Жмых

«Вы мне очень нравитесь, Джованна, но я не имею права думать ни о чём, кроме дела, которому себя посвятил, — глядя в сторону, остудил мой пыл полковник Престес. — Пока борьба не окончена, я себе не принадлежу». «Простите», — чувство жгучего стыда охватило меня и прожгло дотла: захотелось сбежать от Престеса на другой конец света. Что я и сделала…

Впоследствии я никогда больше не прокручивала в памяти этот разговор, — один из наиболее неприятных и болезненных штрихов моей личной жизни — и постаралась запрятать его в как можно более укромные и глубокие тайники сознания: словно неистовый служитель Святейшей Инквизиции, замуровала, как еретика, заживо в стену. Так, в бесконечном потоке воспоминаний у меня появился ещё один скелет…

Я вернулась в салон, но работать, как раньше уже не могла. Против воли начала задумываться о том, насколько правильным было всё то, чем я занималась прежде. До недавнего времени мне не приходило в голову задавать себе подобные вопросы. Всё моё естество было поглощено борьбой за выживание. Новый день начинался с экономии и заканчивался подсчётами. На счету была каждая булавка, каждая спичка, каждое кофейное зёрнышко. Многие, вероятно, назвали бы меня богатой женщиной, но это не давало мне право ни на передышку, ни на расточительность. Я должна была крутиться, как проклятая, чтобы удержаться на плаву. Моими единственными собеседниками были амбарные книги. Изо дня в день, из года в год я исписывала цифрами целые тонны бумаги: дебет — кредит, дебет — кредит. Как только столбик слева суммировался, итог переносился направо и счёт продолжался, едва заполнялась последняя страница, бухгалтерская книга пряталась в несгораемый шкаф и начиналась новая. В моём рабочем кабинете с течением времени плетёный стул менялся на кресло из красного дерева, карандаш — на паркер, латунный портсигар — на золотой. Я понимала, что прочно встала на ноги, но у меня даже мысли не возникало, что теперь есть возможность ослабить вожжи и глядеть за салоном вполглаза. Тем более я не обременяла себя думами, насколько чистым с точки зрения морали является моё дело: бизнес как бизнес, не лучше и не хуже прочих. К тому же, если сравнить мой промысел с политикой, то не так уж они и разнятся, за исключением одного: проститутка продаёт только своё тело, но не разум и не душу, а политик торгует собой целиком… И вот теперь на моём пути появился человек, который двумя-тремя лозунгами перечёркивал всё, к чему я стремилась. Я чувствовала себя, как разбуженный громким свистом лунатик, который ещё минуту назад бесстрашно прогуливался по крышам. Это внезапное пробуждение пугало: что принесёт оно — прозрение или падение в пропасть?

Оказалось, что пропасть. Но забавнее всего, что на тот момент я воспринимала его, как прозрение.

Всё началось с одного небольшого инцидента. Одна из работниц по прозвищу Милашка выдала свою товарку — маленькую мулатку, которую мы с Сантьяго подобрали на улице, умирающую от голода. Девица быстро освоилась со своими новыми обязанностями и показывала настоящие чудеса выносливости, пропуская через себя по пятнадцать клиентов за сутки. Бедняжке, наверное, много пришлось натерпеться, если жизнь в моём салоне казалась ей манной небесной. Так вот, в один прекрасный день Милашка наябедничала на мулатку, что, дескать, та беременна. Мы с Отцом Гугой не поверили своим ушам — кто слышал, чтобы беременели восьмилетние дети? С такой проблемой моё заведение никогда ещё не сталкивалось. Любые попытки расспросить мулатку натолкнулись на целый океан слёз: девица клялась и божилась, что её оклеветали. Выяснить правду можно было только одним способом — позвав врача, причём, настоящего, а не этого мошенника Гугу.

Увы, диагноз подтвердился. Я отчихвостила Отца Гугу за то, что он, осматривая девушек каждую неделю, проворонил подобное безобразие, и задала ему вполне резонный вопрос: как такое могло случиться, если девочке, действительно, восемь лет?

Мулатка была допрошена ещё раз. И тут уже, после долгих рыданий, она покаялась, что ей не восемь лет, а двенадцать: невысокий рост и хрупкая фигурка без труда позволяли ей всех нас водить за нос.

Раньше, когда труженица из моего салона подрастала и утрачивала аромат девичьей свежести, я, чтобы не нарушать специфику заведения, перепродавала её в киломбо, где работали взрослые женщины: по всей стране у меня налажена целая сеть сбыта некондиционного товара. Но теперь поступить таким же образом с уязвимой, обездоленной, беспомощной девушкой показалось мне верхом несправедливости. Я решила оставить мулатку в заведении горничной, вызвав тем самым недоумение у своих компаньонов: «Что за блажь, Джованна? Мы не нуждаемся в ещё одной горничной, тем более — с пузом. К чему эта благотворительность? Ты стала коммунисткой?».

Нет, я не стала коммунисткой, но постоянные мысли о Престесе, попытки понять этого непростого человека, вынудили меня интересоваться вещами, которые всегда были чужды. Закрывшись в своём кабинете, я целыми днями напролёт читала политические брошюры, которые только удавалось достать. Мне казалось тогда, что если я пойму суть этих странных идей, я стану ближе к нему… и тогда, возможно… Господи, как я ненавидела себя за эту слабость! Как отчаянно пыталась задушить в себе надежду!.. Но она упорно не желала умирать, прорастала, словно травинка на проезжей дороге: упираясь корнями в жёсткую земляную твердь, цепляясь за камни, пробиваясь к свету…

…Следующий шаг, который я сделала, был ещё более экстравагантным: мне вздумалось нанять для девочек учителей. У Тимасеоса и Сантьяго поотваливались челюсти, а я, с трудом подбирая слова, потому что и сама не была уверена в разумности своих намерений, бормотала что-то несуразное, вроде: «Но ведь это ужасно, что девушки в их возрасте не умеют читать и писать!.. Мы должны как-то помочь им… хотя бы попытаться…».

Мои компаньоны лишь угрюмо переглянулись.

— А сказки им на ночь почитать не надо? — со злой иронией отозвался Тимасеос.

— Может, ещё прикажешь им жалованье положить? — процедил Сантьяго.

— Такое правило существует во многих домах, — я попробовала придать голосу твёрдость, — и их владельцам оно не кажется странным.

— А в нашем доме заведено другое правило, — с нажимом проговорил Сантьяго. — И владельцам нашего дома не кажется странным просто кормить девушек.

— Это не совсем справедливо, — неуверенно ответила я, хотя должна была сказать совсем другое. «Владелец дома — я и мне решать, какие правила здесь устанавливать», — вот что я должна была ответить — чётко, жёстко, безапелляционно. Но я стушевалась. И виной тому были не страх или слабость. Я вдруг словно лишилась привычной точки опоры, а падая, не пыталась удержаться. Какой смысл спасать от волны песчаный домик? Разве только тогда, когда не осознаёшь, что он возведён из песка… Ещё совсем недавно я этого не осознавала. Но теперь его шаткость и зыбкость предстали передо мной со всей своей отрезвляющей прямотой. Я будто бы неожиданно упёрлась лбом в стену и поняла, что дальше идти уже некуда… А волна, между тем, накатывала стремительно и неумолимо.