Наталья Елизарова - Жмых

— Я не в первый раз слышу от тебя это словечко. Интересно, а дальше что будет — потребуешь раздать имущество бедным и пойти по миру? — помимо озлобленности, в интонациях Тимасеоса послышалась угроза.

— Я не призываю к этому… вас.

— Да что с тобой, Джованна?! — закричал Сантьяго. — Ты всегда была сильной. Мы тебя уважали. Что с тобой стряслось? Шла, шла, и вдруг будто спотыкаться начала.

Я усмехнулась про себя:

— Как верно сказано…

— Да ты послушай себя со стороны! Что ты несёшь?.. Какое, к чёрту, «учить»?! Это же мясо! Тупые, безмозглые животные! На что им грамота? Считать, кто сколько всадит?

— Заткнись, Сантьяго, — устало проговорила я: у меня не было ни сил, ни аргументов для спора.

— Сантьяго прав! — орал Тимасеос. — Ты раскисла!.. Тебе, видите ли, вдруг всех стало жалко… В сестру милосердия захотелось поиграть, утереть бедным сироткам носик… Только ты забыла, детка, что это бизнес, а не богадельня! Так что оставь свои бабьи сопли при себе!

— Я тебе не детка, — выдавила из себя я. Волна с шипением уползла в море: домика на берегу больше не было.

…Вечером того же дня ко мне явился Отец Гуга и предупредил, что Тимасеос и Сантьяго недовольны моим поведением, считают, что я сдала и утратила хватку, а это может негативно отразиться на деле, поэтому, пока я окончательно не наломала дров, им нужно что-то срочно предпринять. Я съёжилась: такие разговоры не предвещали ничего хорошего. Очевидно, настало время продать бизнес… пока его ещё можно продать, хотя бы за бесценок, а не потерять даром вместе с жизнью. Лучше уйти из дела по собственной инициативе, чем дождаться, пока тебя вышибут другие. Кроме того, я прекрасно знала, на что способны мои друзья-товарищи — печальная участь Атиллы не прельщала.

Отец Гуга, казалась, прочитал мои мысли. «Да, мадам, вам лучше уйти… — задумчиво проговорил он. — В своё время по отношению к вам кто-то совершил чудовищную подлость… и вот вы теперь пытаетесь её повторить. Дать образование этим девочкам — значит, обречь их на страдания гораздо более жестокие, нежели они испытывают сейчас. Их спокойствие — в их невежестве. Дайте им знания — и они сойдут с ума от боли. Так проявим же милосердие, мадам, и не будем вторгаться в их слепое неведение: когда человек не осознаёт, что он несчастен, — он не несчастен»…

Я почувствовала непреодолимое желание побыть одной. Как только за Отцом Гугой затворилась дверь, я в изнеможении рухнула на стул, потом позвала горничную и велела принести мне выпить. Она, по обыкновению, подала «Дом Периньон», а я едва не взорвалась от бешенства. «Какого чёрта! Мы что-то празднуем?!» — заорала я, швыряя шампанское в стену. Девушка испуганно выбежала прочь.

…Я отказалась от дела. Компаньоны с радостью его выкупили. Конечно, ещё совсем недавно я стала бы сражаться за «Золото Пайтити» всеми доступными способами, и в случае необходимости, чтобы вычистить крамолу в близком окружении, не погнушалась бы прибегнуть к услугам наёмных убийц. Но теперь я всякий раз себя спрашивала: «А как бы посмотрел на это Престес? А чтобы он сказал?». Я пыталась увидеть мир его глазами. Мне изо всех сих хотелось до него дотянуться… Зная, какого мнения Престес о моём ремесле, хотелось как можно быстрее освободиться от позорного прошлого, свернуть с «дурного пути»… И ещё — попытаться быть молодой. Узнать, наконец, что это такое. Усталость глубоко вошла в кровь, мысли и плоть точно окоченели под гнётом каждодневных забот. Хотелось отогреться.

Я очень рано изжила юность. Подобно висящему на стене отрывному календарю, я срывала дни, месяцы, годы собственной жизни и без сожаления бросала их, скомкав, а ещё — позволяла это другим: кто-то делал небрежные почеркушки, освобождая стило от чернильных излишков, кто-то — забавляясь, скручивал самолётики, а кто-то — тащил с собою в сортир… Итог подобного существования предсказуем: когда будет сорван последний лист, выпотрошенную, захватанную картонку снимут со стены и швырнут в урну… Совсем недавно мне казалась закономерной эта участь, но теперь я устыдилась собственного равнодушия — его может испытывать только скотина, запертая в стойле. Я же, ощутив себя человеком, захотела выпрямиться в полный рост. Но голова тут же упёрлась в грубо сколоченные доски хлева. Жизнь моя, не имевшая раньше никакой ценности, внезапно стала очень дорогой, а выкупить её оказалось не на что — она была мне не по карману.

…Лишившись салона, я ощутила тревожное, с каждым днём всё более угнетающее чувство безысходности, бессилия и собственной никчёмности. У меня не было ни малейшего представления о том, чем заниматься дальше. Будучи при деле, каким бы безнравственным оно ни являлось, я крепко и уверенно держалась на волнах, и вот теперь словно ко дну пошла. Конечно, на вырученные после продажи салона деньги, я могла бы жить безбедно до конца своих дней, но мне хотелось посвятить себя чему-то достойному, по-настоящему полезному. Только вот чему? То, что я знала и умела, не было ни достойным, ни полезным.

Я отчаянно нуждалась в добром совете. Но к кому я могла обратиться? Друзей у меня не было. Я добровольно и абсолютно сознательно изолировала себя от остальных людей, подобно средневековому замку, опоясанному со всех сторон глубоким, заполненным водою, рвом, сооружённым в оборонительных целях. Теперь же моя душа настойчиво жаждала не просто товарища, у которого можно обрести ободрение и поддержку, а поводыря, указующего путь. Единственным, кто в полной мере соответствовал этому слову, был Луис Карлос Престес. Исходившая от него магнетическая аура самоотверженности, мужества и благородства притягивала к себе, как магнит. Но у нас с ним не было никаких точек соприкосновения. Он был из другого мира. Говорил на непонятном языке. Требовал пожертвовать собой во имя революции — а мне, уже столько натерпевшейся в этой жизни, хотелось покоя и комфорта, призывал к лишениям — а мне было что терять, воспевал какое-то мифическое всеобщее благо трудящихся — а какое мне было дело до всех этих посторонних, а им — до меня?..

Неожиданно в мыслях мелькнул образ дона Амаро Меццоджорно — вот кто, действительно, смог бы разрешить все мои сомнения. В отличие от Престеса, этот человек не имел ни чести, ни совести, но в здравомыслии ему отказать было нельзя: его неизменная железная логика и объективный взгляд на вещи всегда поражали меня и невольно заставляли принимать его сторону. И в отличие от Престеса, он изъяснялся на понятном мне языке.

…Я постаралась организовать всё так, чтобы наша встреча выглядела как можно более случайной, и потому не поехала сразу в Баию, а попробовала разыскать его на одном из аукционов, где он был завсегдатаем. Расчёт оказался неверным — дон Амаро давно уже не принимал участие в торгах. Как мне удалось выяснить, он ещё несколько назад свернул производство каучука и распродал все свои земли. Эта новость озадачила: дон Амаро отошёл от дел — так непохоже на него… Что бы это значило?.. И всё же, изучив с десяток газетных объявлений, я наткнулась на информацию о продаже кофейной плантации в Эспириту-Санту [53] Штат на востоке Бразилии. : её владельцем был сеньор Меццоджорно. Ухватившись за эту ниточку, я немедленно выехала туда.