Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Да, — не моргнув, соврал Косточкин.

«Дон Кихота» он читал в школе, сколько-то глав, лишь бы что-то ответить на уроке, наверное две главы и прочитал, а потом просто товарищ дал ему шпаргалку с кратким содержанием.

Но что-то в желчном лице Охлопьева заставило его добавить:

— Как можно было ехать в Испанию? Тем более в Толедо…

— Наверное, перед поездкой и читал? — ехидно спросил Охлопьев. — В кратком пересказе?

Косточкин чуть не поперхнулся чаем.

— Да, именно так, но в полном объеме. — Он мгновенье думал. — В двух томах. — И с улыбкой «признался»: — Маринка заставила. Моя спутница. Дульсинея.

Прозвучало правдоподобно, и Охлопьев немного подобрел, взял чашку и прихлебнул чая.

— Ну так вот… Далее там объявляются тоже не слабые деятели. Бунюэль, уж его-то фильмы вы точно смотрели. Федерико Гарсиа Лорка. По крайней мере вчера вы слышали его стихи. Сальвадор Дали… Ну, это уже как «Битлз». Еще к ним примкнул Рафаэль Альберти. Они учреждают «Благородный Орден Толедо», главной заповедью которого была беззаветная любовь к городу. Толедо они провозглашают столицей испанского духа. — Охлопьев быстро взглянул на Косточкина над поднятой чашкой. — И здесь им эхом отвечает Смоленск.

Косточкин поерзал на стуле, отпил чая, взял печенье, ложку и запустил ее в блюдце, полное вишневого варенья.

— Смоленск, — строго повторил Охлопьев, буравя Косточкина зрачками сквозь линзы. — Начинаем нашу историю, если уж гостю из Москвы это так интересно…

Косточкин выжидательно уставился на Аркадия Сергеевича.

— В Смоленск приехал из деревенских своих угодий и, можно сказать, имения великий поэт — Твардовский. Тогда он еще был юнец, разумеется. Но его отец, между прочим, владел хутором, землей. Женат он был на обнищавшей дворянке. Чем не захудалый идальго? Неспроста и звали его там «пан Твардовский». — Охлопьев взялся за чашку, но оставил ее и потянулся за мундштуком, достал из портсигара сигарету, вставил ее в мундштук, треснул спичкой. Затягиваясь, он откинулся на спинку стула, глядя сквозь сизый дым на Косточкина. — Затем показываются и другие мэтры. Исаковский. Беляев. Блестящий фантаст мирового уровня. Он в Смоленске и родился. Присоединим сюда и чудесного прозаика Соколова-Микитова — так сказать, нашего Бунина с мужицкими обертонами. Вот вам наша четверка, наш ответ Толедо. Но это формальные признаки совпадения. Копнем глубже, если, конечно, не возражаете?

— Да, — тут же отозвался Косточкин. — Нет.

Охлопьев усмехнулся. И тут затрещал телефон. Извинившись, хозяин взял трубку.

— Саввушка, проверяешь, работает ли связь?.. Или пора уже переходить на почтовых голубей?.. Смешно, но ты прервал меня как раз на фразе: «Копнем глубже». Мне сразу вспомнилось твое пророчество… Неподалеку? Так что же не заходишь? Только что и чай заварил. Милости прошу. С кем? Да с фотографом, будущим Прокудиным-Горским… Что? Нет? Ну, как хочешь… — Аркадий Сергеевич положил трубку и обернулся к Косточкину. — Такие совпадения Юнг именовал синхронистичностью… Но что я собирался сказать? Не помните?

— Копнуть глубже…

— Да! Вам знакома теория смоленской школы?

— Нет, — сказал Косточкин, чувствуя себя уже полным придурком.

— Ах, ну да, для фотографирования это и не обязательно, — тут же съязвил старик, тряхнув длинными волосами. — Но тем не менее. Есть такая теория. Мол, существует специфическое явление в литературном мире — смоленская поэтическая школа. Кто в нее входит? Три кита: Твардовский, Исаковский и Рыленков. Ну, последнего я бы не равнял с теми двумя. Истинный, большой поэт не будет топить собрата, как он топил в тридцатые годы Твардовского, когда того местные собаки хватали за пятки как кулацкого подголоска и недостаточно революционного элемента. А Рыленков и был… достаточно революционен, бдителен. По смоленскому делу закатали в колючую проволоку нескольких писателей. Ладно. Про Рыленкова можно и спорить. Старшая дочь Твардовского вообще считает это натяжкой. Мол, что за школа без последователей? И, по сути, вся школа из двух поэтов. Но все же тут важен именно сам факт искания. Попытка назвать то, что все здесь ощущают явственно: некий дух. Или даже слышим, как некоторые музыкально одаренные натуры. Пение глины, прокаленной в огне. Ведь вся стена наша из такой глины. И громче, яснее, тверже и чище других здесь голос Твардовского и его «Теркин». Теркин — воплощение русского духа. Как Дон Кихот — испанского. Невзрачный мужичок в застиранной гимнастерке, со скатанной шинелькой, в кирзовых сапогах, а то и в обмотках — против Третьего рейха. Теркин — архетип. И не его ли улыбка была у Гагарина?.. Правда, Альберт Георгиевич зря отлил Теркина таким мосластым, здоровенным, чуть ли не больше Твардовского. Видели скульптуру?

Косточкин кивнул.

— А ведь Твардовский был очень высок, статен, силен. Все же Теркин должен быть пожиже телом. Тем ярче его душевная крепость…

Косточкин потер переносицу.

— Ну что, вижу, хотите возразить? — ободрил его Охлопьев.

Косточкин посмотрел на старика.

— Как-то это плохо вяжется… — пробормотал он.

— Что с чем? — быстро спросил Охлопьев.

— Да, вот школа эта, Теркин, кирпичи… то есть камни… ну, в смысле, дух исконный, архетип — и Толедо?

— А! — воскликнул Аркадий Сергеевич, наливая себя чая. — Наверное, телевизор смотрите перед сном. Не смотрите, не надо. — Он зачерпнул варенья и отправил ложку в рот. — Запад клянут. И есть за что. Но зачем же выплескивать вместе с водой и ребенка? Кихотизм пришел с Запада. Его мы должны принять.

— Что такое кихотизм?

— Да вы разве не слушали вчера доклад Валентина? Про тракториста с его высокопланом «Росинантом»? Кстати, к этому докладу Борис добавил свое сообщение о нашем воздухоплавателе Соколове-Микитове. Иван Сергеевич с младых ногтей горел этой же страстью к небу, познакомился еще во времена учебы в смоленской гимназии с русским и тоже смоленским пионером воздухоплавания Глебом Алехновичем, а когда его исключили из гимназии за революционные взгляды, то в своем родовом гнезде Кислово он соорудил планер и мужиков подговаривал, те бежали, тянули за веревки планер с Соколовым-Микитовым, и тот невысоко взлетал… Да вот бабам коленкор, коим были обтянуты крылья планера, приглянулся на юбки, и однажды они крылышки те и обстригли. Но в Первую мировую Иван Сергеевич уже по-настоящему летал в небе на тяжелом самолете-бомбовозе «Илья Муромец». Зря вы, молодой человек, так поспешно ретировались. Вот все это и есть наш кихотизм.

— В общем, — сказал Косточкин, — если бы четыреста лет назад под стены приехал Сервантес на Росинанте… ну или Дон Кихот, вы бы ему ворота открыли.

Аркадий Сергеевич уставился на него, расширив глаза, и вдруг резко ответил: