Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— О чем там вообще речь? — спросил Косточкин.

— Как о чем? — удивилась Яна. — О любви. И чертовщине в башне Веселухе.

— Куда же мы пойдем? Назад?

— Нет, — возразила Яна. — Предлагаю идти навстречу героям. По схеме маршрут заканчивается в Никольских воротах. Мы их сейчас пройдем и двинемся против часовой стрелки. Это интереснее, чем возвращаться тем же путем. Переиначим немного Эттингера?

— Переиначим, — легко согласился Косточкин. — Назад, в прошлое.

В это время заиграла горько-сладкая музычка, но он даже не взглянул на дисплей. А на вопросительный взгляд Яны лишь махнул рукой.

Перед КПП солдат орудовал лопатой. Косточкин его сфотографировал и тут же пожалел об этом. Вдруг дверь домика открылась, и вышел прапорщик, невысокий, ушастый, рыжеватый, с пузом, подпоясанным портупеей, с дымящейся кружкой.

— Молодой человек! — рявкнул он. — Сюда подойдите на минутку.

Он поманил Косточкина широкой кистью.

— Зачем? — спросил Косточкин.

— О боже, — пробормотала Яна.

— Я говорю, сюда подойдите, — повторил прапорщик.

— Не вижу причин… — начал Косточкин.

Но Яна уже направилась к крыльцу. Пошел и он следом.

Прапорщик взглянул на девушку и даже слегка кивнул ей, изображая учтивость, а потом сурово посмотрел на Косточкина, прихлебнул из кружки и спросил:

— Могу я поинтересоваться, что и зачем вы снимали?

— А, собственно… — начал Косточкин.

— Снег и лопату, — тут же перебила его Яна. — Весенние работы. Нам необходим снимок по такой теме. Тема уборки улиц.

Прапорщик щурил глаза в рыжих ресницах, обрабатывая в своей базе данных полученную информацию. Косточкин кивнул. Губастый солдат в шапке с опущенными ушами и красноватым носом, перестав орудовать лопатой, слушал, разглядывая прохожих.

— Зачем необходимо? — наконец спросил прапорщик.

— Для микростока. Сейчас спрос именно по этой теме. Весна на носу, — говорила Яна с ласковостью.

Прапорщик слушал ее, уже не изображая ничего, а на самом деле с удовольствием. И сильнее щурился.

— А-а, м-м, понятно, понятненько… А то, знаете, по нынешним временам… Но все же лучше эту тему поискать на гражданке, есть же дворники.

— Почти перевелись! — воскликнула Яна. — После ужесточения миграционной политики.

Прапорщик заулыбался, довольно закивал.

— Ну это… да-а…

— Вот только у вас живого и нашли.

— А я не дворник, — сказал баском солдат. — Зачем гнать пургу?

Прапорщик вскинул светлые брови.

— Максимов!

— Не, ну а чё, товарищ прапорщик?

Прапорщик кивнул.

— Это не работа, а служба.

— Ну что ж, успешной службы! — воскликнула Яна и помахала прапорщику и солдатику рукой.

Прапорщик улыбнулся и приподнял кружку. Яна с Косточкиным пошли дальше, слыша позади негромкий вопрос про микросток — и ответ: «Да фотобанк, товарищ прапорщик».

— У тебя талант разруливать стычки эти с бойцами невидимого фронта, — заметил Косточкин.

— А ты уже готов был о правах человека побеседовать? На статьи Конституции ссылаться? Не надо, Павел, — попросила Яна. — Здесь это не работает.

— Ну и пусть не работает, — с внезапной беспечностью сказал Косточкин. — Пусть кричат: уродина… А она мне нравится… тра-ля-ля-ля-ля… Еще пару недель, и я совсем здесь освоюсь.

— Ты приезжал на три дня? — спросила Яна.

— Да. И мне кажется, что не вырулю из этого лабиринта.

— О, даже лабиринта?

— Ну, что-то типа того.

— Это тебя увлек даймон города… На него и охотился герой того блюза… стихотворения Ницше. Вообще, кто-то умный говорил, что тем и отличается город от деревни или села. Присутствием даймона. Лучше сказать, гения или души. И это, Павел, не лабиринт, а самая настоящая линия. — С этими словами девушка встала на бордюр и пошла по нему, балансируя и раскинув руки.

Косточкин успел ее сфотографировать, досадуя, что делает это вслепую. Хотя ведь на пленочном фотоаппарате все так и было. Видоискатель же ловит изображение? Ну и все, а видеть на дисплее и ни к чему. Но кто знает, что там получается после ударного полета.

Яна рассказывала о линии — то, что ей удалось понять из рассуждений Охлопьева. Есть линия живописная, есть органическая, природная, и есть абстрактная. Когда все три соединяются, вот тогда-то все и начинается, и пешеход скользит по ней, как серфингист по волне. В Тибете были лун-гом-па, скороходы, носившие известия по редким селениям, они были мастерами линии. На линии им не страшны ни морозы, ни ветры. Линия доступна лишь вдохновению. В каждом городе они есть. Попасть на линию — настоящее приключение. Линия пронзает пласты времени, а не только пространство.

— Я сразу и почувствовал себя таким… конькобежцем, — сказал Косточкин. — Сначала думал, что это произошло, как в башне ударился головой. Но теперь думаю, что раньше… при повороте под часами в первый день. Или еще раньше, когда перешел вал… Так это вообще находка для фотографа! Если бы еще научиться делать линейные фотографии…

Они вошли в Никольские ворота, обогнули с внешней стороны синагогу среди лиственниц и двинулись по снежной тропинке, вьющейся между кучками собачьего дерьма, вдоль стены с башнями.

— Это место оккупировали собачники, — уточнила Яна. — А куда им еще деваться?

— Хорошо еще, что не разводят слонов.

— Нет, — сказала Яна, — видимо, линия уже прерывается, если мы это замечаем…

— Я думаю, что во времена Эттингера здесь было еще хуже: выпас коров и лошадей. Еще и коз. Козьи отары бродили.

— О, прогресс налицо. Это бодрит. Летим дальше.

Они прошли вдоль стены, повернули у круглой башни и двинулись дальше. Здесь перед стеной росли мощные древние тополя с морщинистой корой. В них было что-то слоновье.

Тропинка в одном месте обрывалась вниз. Косточкин проскочил вперед и, обернувшись, подал ей руку. Стена молчала своими красными кирпичами, мокрыми, словно вспотевшими. Башню впереди скрадывал туман.

— А это вот Орел, — сказала Яна, вытягивая руку.

— Та башня, где я кувыркнулся?.. Значит, Веселуха.

Яна улыбнулась.

— Ну да, ты уже знаешь лучше ее.

— Боль — тоже наука, — с мудрым видом объявил Косточкин.

Яна хмыкнула.

— Но это правда, — сказала она.

Они подошли к краю оврага. Здесь был обрыв. Овраг был узок, но глубок. Серели снега. Ольха чернела в тумане шишечками.

— В этом тумане и вправду чувствуешь себя… каким-нибудь Нильсом с гусями, — сказал Косточкин.

— Да! — отозвалась Яна. — Пойдем на башню?

— Конечно, — сказал Косточкин.

И, обойдя круглую башню, они пролезли в пролом в стене.

Снова и снова Николаус вспоминал то солнечное благоухающее утро, щелканье соловья, зелень травы, упрямый звон сабель, захлебывающийся голос Вясёлки. И ему казалось, что в тот же миг, как услышал ее, увидел широко раскрытые глаза, косу, упавшую на лицо поверженного Плескачевского, — в тот миг он и сам испытал тьму и хлад гибели. Он смотрел, не веря глазам своим, слушал — и ничего не понимал. Как же так?.. И затем она возвела на него глаза, полные слез, темного горя, в котором уже вспыхивали искорки ненависти.