Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Поляки? — почти наугад спросил Косточкин.

Человек в плаще потер темно-золотистые руки.

— Да! Они. И сейчас снова начнется нашествие Речи Посполитой. Да уже и началось, неделю назад целый отряд прибыл из Кракова.

Видя недоумение на лице Косточкина, он спросил:

— За новостями не следите?

Косточкин кивнул.

— Не следите, — понял мужчина.

— Нет, слежу, — возразил Косточкин. — Иногда.

— Иногда?.. Это все равно, что иногда дышу, а иногда нет.

— Есть вещи поинтереснее, — ответил Косточкин.

— Например?

— Музыка.

— А, так это — шарманка? — спросил тот, кивая на фотографическую сумку.

Косточкин улыбнулся.

— Ну, в некотором роде.

— И под мышкой ноты?

Косточкин не ответил.

— Ну так вот, — продолжил этот человек, — скоро годовщина ихнему самолету. Ту сто пятьдесят четыре. И самолет-то был наш. А президент и целая команда придворных — польские. Слыхали?

Косточкин кивнул.

— А я помню то утречко. — Мужчина сморщился, собираясь чихнуть, но так и не чихнул. — То утречко было ясным, хорошим. Я, как обычно, гулял на стене. В субботу. С утра здесь никого не бывает. И вдруг, буквально вдруг — накатило что-то, закрутился вихрь, понесло снежок, солнце задернулось. Туман пал. Как завеса. А самолет на подходе. Лех Качиньский с женкой и целой командой летели к своим мертвецам в Катыни. Пошли на снижение. И врубились в березу. В обычную смоленскую березу. Зашибли ее крылом. И все, самолет перевернулся вверх пузом и рассыпался в хлам, в клочья. — Мужчина поправил очки и в молчании уставился на Косточкина, потом продолжил: — А туман себе рассеиваться начал. Завеса поднялась. И все. Прямо как в летописи. С картинкой развалившегося Ту сто пятьдесят четыре. Летопись Радзивила номер два.

Косточкин молчал.

— Я вижу, тут хоть Радзивил номер три, четыре, — проговорил житель, наблюдая за Косточкиным.

Косточкин чувствовал, что надо высказаться, но не находил слов. Житель откровенно смеялся над ним. «Кто такой Радзивил, черт его знает! — соображал Павел. — Надо будет запросить в инете». Ему хотелось уйти уже, но было как-то неудобно. Хоть бы кто-то позвонил, Алиса или клиент, загнавший его в эти трущобы.

Он взглянул на жителя, на его красноватое лицо.

— Радзивил?

— Ага, — откликнулся тот насмешливо. — Летопись ему подарил один лесничий, наверное как раз когда этот воитель собирался ударить из Орши на Смоленск, осажденный Алексеем Михайловичем. Вот и стала летопись его имени… А так-то она смоленская, здесь ее писали-рисовали. Ведь вы фотографией увлекаетесь?

Косточкин кивнул.

— И фотография есть такое оконце из настоящего в прошлое. Ну а картинки этой летописи и называют тоже оконцами. Этих изографов и можно считать средневековыми фотографами, хе-хе, — колюче он просмеялся. — Да, так вот в апреле пять лет катастрофе.

Треснула спичка, возле лица с глубокими морщинами на щеках и на лбу закраснелась точка сигареты в мундштуке. Житель убрал длинные прямые волосы за уши и с наслаждением затянулся. А Косточкин внезапно отчетливо почувствовал аромат цветущего миндаля.

— Все-таки, — произнес задумчиво житель, — не каждый год самолет с правящей верхушкой страны расшибается. Панове, конечно, усмотрели здесь руку Москвы, кагебе… Рука Москвы махнула березой и сбила самолет, как комарика… Меньше спеси, панове! — с некоторым ожесточением воскликнул он, обращая лицо куда-то к бойницам. — Но даже со своими летчиками они спесивы, как обычно. Лети, и все.

— Пять лет назад? — переспросил Косточкин.

— Да, пять лет.

— Я был как раз в Испании, в апреле.

Человек в плаще остро взглянул на него.

— В Испании? Десятого апреля десятого года?

— Наверное, мы как раз бродили по Барселоне или по Толедо.

— Вот как… запросто.

Косточкин кивнул.

— Ну да. А что такого?..

Житель трескуче — как будто черкали у него во рту десятки спичек — рассмеялся.

— Что такого, — повторил он, кривя тонкие губы и вдруг делаясь похожим на кого-то, да, на какого-то музыканта, композитора. Косточкин никак не мог вспомнить, на кого именно. — Наверное, и с этим своим аппаратом?.. В Толедо жил Эль Греко. Сервантес. Ортега-и-Гассет… если эти имена что-то для вас значат.

— Увы, не повстречал, — саркастически откликнулся Косточкин, — ни на улочках, ни в кафешках, ни в гостинице.

— В кафешках, — брезгливо повторил житель. — Толедо… — Он затянулся. — Толедо древен, как Смоленск. Смоленск он и напоминает. Что, не заметили? — тут же спросил он, увидев вскинутые брови Косточкина. — Надо не просто смотреть, а еще и видеть.

— Спасибо за совет, — отозвался Косточкин.

Житель покачал в раздумье головой.

— Здесь, конечно, нет ни Эль Греко, ни Сервантеса… Но кое-что имеется. Не столь… выявленное. Тахо там шире Днепра? Фотографии могут врать.

— Да, — тут же отозвался Косточкин.

— Что? — спросил житель, глядя цепко сквозь дымок.

— Насчет фотографий вы правы… А речка примерно такая же.

— Всюду камень, лабиринты? — продолжал расспрашивать житель.

Косточкин подтверждал. Житель выглядел удовлетворенным. Но вдруг спросил:

— Алькасар… чистый?

— Чистый, — сказал Косточкин, припоминая, что это крепость на горе. — Там ведь большая библиотека, музей армии.

И тогда житель погрузился в мрачное молчание, яростно затягивался сигаретой, осыпая пепел прямо на плащ, и глядел в сторону.

— Ну да, Боря говорил то же самое… Хотя он там был еще студентом.

— Возможно, и здесь надо устроить что-то такое… — проговорил сочувственно Косточкин. Тут у него мелькнула мысль, что этот человек как раз и есть представитель какого-нибудь ведомства, отдела культуры, музея или… Что он здесь вообще делает? Забрался покурить?

Житель ничего не говорил.

— Ладно, пойду дальше, — проговорил Косточкин.

— Дальше нет хода, — очнулся житель. — Попы перекрыли доступ к Лучинской, чтоб не мешали им… всякие фотографы.

Косточкин приостановился.

— К Веселухе?

Житель снова трескуче просмеялся.

— Это аберрация. Истинная Веселуха не там, не возле семинарии.

Косточкин с сомнением глядел на жителя. Тот вытащил окурок из мундштука, поплевал на него и спрятал в пачку — докуривать, что ли будет? Но там уже нечего курить.

— А где же? Мне говорили…

Житель махнул рукой.

— Ерунда. Заблуждение. Вон истинная Веселуха. — Он указал рукой через бойницу на ту башню, от которой Косточкин и пришел.

— Про которую и написана книга? — уточнил Косточкин и запнулся… — Э-э…

— …ттингера, — подхватил житель. — Федора Андреевича фон… Путаница в головах — наше обычное состояние. Была Веселуха, теперь — Орел.

— Что это означало?

— Веселуха? Радуга. А может, девка с расписным коромыслом. Такой обычай был: приносить градостроительную жертву. Мужики, что строили крепость, условились: кто первый подвернется, того и замуруем. И тут вышла девка к речке Рачевке, там внизу течет.