Олег Ермаков - Радуга и Вереск

…И здесь, среди сугробов и снежных волн, молодой шляхтич ярко и отчетливо вдруг увидел все эти события и свой приезд в замок, жизнь в деревянной башенке. Все это было удивительно, если рассудить… Но что же будет дальше? Как заглянуть на два хода вперед?

Наконец болото осталось позади, охотники вошли под своды елового леса. Здесь уже даже можно было и снять лыжи, снег лишь по колено, а под самыми елями и того меньше. Но Калина в рыжем полушубке и второй чернобородый мужик в простом армяке и черной бараньей шапке продолжали идти на лыжах. Тогда и остальные не стали их снимать. На деревьях видны были затеси, по ним охотники и шли.

Вдруг резко каркнул ворон. Все подняли головы. Он летел, шумно взмахивая крылами, над еловыми маковками с гроздьями шишек. И чернобородый мужик вдруг показался Николаусу подозрительно похожим на сего ворона. Он даже вздрогнул, обнаружив это сходство. Мужик посмотрел из-под косматой шапки на Николауса, отвернулся и пошел дальше, выдыхая клубы пара. Тут шляхтич, хоть и был не робкого десятка, ну по крайней мере так о себе думал и приучал себя к этому, подумал — о том и подумал, что сейчас из-за елок и прыгнут шиши с дубинами и топорами. Неужто пан Григорий столь верно знает этих московитов-смольнян? Они и говорят по-своему. А уж тем более смотрят, особенно этот черный.

Но шляхтич приосанился, нащупал рукой в меховой рукавице рукоять сабли. А в другой руке у него было тяжелое копьецо. И у остальных вверх торчали копья, а у Калины и черного мужика на плечах лежали крепкие рогатины.

Нет, пан Григорий уже тут свой. И язык знает, и обычаи. И не собирается в Речь Посполитую.

…Черный мужик вскинул руку, за ним и Калина. И все остановились, замерли, только пар продолжал валить беззвучно, как от работящих лошадей.

Стояли, ждали.

Черный мужик прошел немного вперед, за молоденькие и пушистые елочки, потом вернулся и кивнул энергично, так что с его серебряной черной бороды иней посыпался.

Калина что-то говорил пану Григорию. Тот указал места остальным. Все стали вокруг выворотня, похожего на белый холмик. Посреди него виднелся продух. Медведь там и спал, дышал тепло.

Любомирский с Пржыемским встали позади выворотня. Николаус — справа. Перед самой берлогой остановились Калина, пан Григорий и черный мужик.

Тут подтянулись и остальные. Тогда Пржыемский велел пахоликам встать позади берлоги, а сам перешел ближе к пану Григорию, а Любомирский там и остался.

По знаку черного мужика Калина отнял от ели прислоненный заранее шест и передал ему. Внезапно мужик стащил баранью шапку и размашисто перекрестился. Это было необычно. Николаус удивленно глядел на него. Да, казалось, уж сей свирепый житель глухомани должен молиться по-другому!..

А мужик, нахлобучив треух, начал опускать шест в продух.

Все затаили дыхание.

Шуршал снег, затвердевший в продухе…

И вдруг как будто произошла какая-то заминка. Все как будто запнулось. Целый мир запнулся.

И сейчас же из продуха донеслось ворчание. Все стояли, сжимая свое оружие. Ну?!

Черный мужик сунул шест сильнее, глубже, снова поднял его, собираясь уже ударить по-настоящему, и тут его шест вдруг взлетел в снежном вихре, Николаус даже пригнул голову, думая, что тот упадет сверху. И следом из сугроба восстала бурая башка с желтым оскалом смертельных клыков и выплеском красного языка, сверканьем белков. Черный мужик отскочил, пытаясь схватить рогатину и не находя ее, а Калина ее держал, подавал ему, но зверь уже ломился вперед, разбивая лапами снежную кору, — и — тук! — глухо задел лапой черного мужика, да так крепко, что тот отлетел в сторону, бородой в снег. И Калина тогда бросил его рогатину и подставил под медвежий натиск свою. В этом мудрость охотничья — только держи твердо, упри конец в землю и держи, а зверь пусть на рогатину себя и насаживает — дальше, глубже. Но этот зверь был другой. Он метнулся в сторону от рогатины. И тогда все услыхали железное клацанье его клыков. Но то не клыки лязгнули, а что-то еще, и уже все увидели — цепь! На шее его висела цепь с крупными звеньями, поржавевшая в лесной сырости. Цепь, а не кишка!..

Зверь метнулся как раз в сторону Николауса, и тот изготовил копье для удара, но дорогу медведю заградил краснолицый пан Григорий — он гаркнул хрипло и всадил копье медведю в брюхо, тут же хлынула по свалявшейся шкуре кровь, черная кровь, а на снегу она обернулась алой. Медведь ударом лапы преломил копье, и пан Григорий шарахнулся назад, упал. Николаус прыгнул так, чтобы встать на пути зверя. Но тут медведя отвлек Калина: с размаху всадил острые концы рогатины ему в бок. И зверь заревел страшно. Аж с елок посыпался снег. Зверь попер на Калину, стараясь развернуться. Тот не успел поставить рогатину концом в землю, и натиск грозил обернуться для Калины плохо. Да все же ему удалось упереть рогатину. Но зверь-то шел боком, а тут взял и резко развернулся, да так, что рогатина отлетела в сторону. Николаус сзади вогнал свое копье, но удар, видимо, был неверный, зверь даже не обернулся. И на удар Пржыемского не отреагировал. А навалился на Калину, подмял его, мотая башкой из стороны в сторону и хватая прямо за лицо пастью. На месте лица у того уже была кровавая маска. Рык медведя смешался с морозным визгом и хрипом человека, и кровь их смешалась в снежной каше. В медведя вонзались копья пахоликов, Новицкого, но тот давил и давил Калину, терзая его голову, пока не поднялся черный мужик с рогатиной и не ударил сбоку. А к нему подскочил Жибентяй и тоже налег на рогатину, и вдвоем они свалили медведя с Калины. Но зверь тут же поднялся.

— Не балуй! Жми! — заорал черный мужик.

И они вдвоем с Жибентяем снова ударили рогатиной и пошли вперед, вперед, как будто тараном на ворота крепости. Пахолики снова накинулись на зверя с копьями. Бросился с одним кинжалом на зверя и пан Григорий Плескачевский. Демон охоты, схватки обуял всех в этом заснеженном еловом лесу. Все готовы были умереть или убить зверя… Ну, пожалуй, кроме пана Любомирского. Он, хотя и кричал вместе со всеми что-то, и размахивал копьем, норовя попасть в зверя разок, но, как говорится, не лез на рожон. Да и так желающих было достаточно.

Зверь, проткнутый рогатиной, хрипел, выдыхая самые глубинные пары своей медвежьей жизни, зубы хватали воздух, морозный воздух, а не плоть этих людей. Слишком много копий его проткнули, а рогатина уже достигла его последних сил. И, содрогаясь, медведь умирал, жизнь от него уходила вместе с потоками крови, черной на шерсти и алой на снегу, и ржавая цепь висела старой кишкой, знаком его неволи. Он недолго жил на воле и наводил страх на всех вокруг. Но все же вкусил позабытой дикой доли. А это было последнее его представление в Потешном сем чулане.