Олег Ермаков - Песнь тунгуса

— Выйдет, — уверенно ответил Андрейченко. — Оно уже и вышло. Потому и туман.

— Хм, не сказал бы, — возразил Семенов, глядя в оконце.

— Просто такой плотный туман, что не пробивается пока, — объяснил Андрейченко и громко зевнул.

Огонь в печи горел сегодня не так лихо, как вчера и ночью, не было хорошей тяги. В зимовье пахло горьковатым дымом лиственниц.

За завтраком Никита Семенов вспомнил о ночном прозрении и, выбрав момент, поведал об этом своим спутникам.

— Резервацию устроить, соответствующе? — спросил, неся ложку с дымящейся кашей ко рту и приподнимая брови, лесничий.

— Нет, зачем, — отозвался раздумчиво милиционер, вперив блестящие глаза-пуговки в слепое оконце. — Как-то по-другому… Все ж таки лесной тихий народ. А дуреет от водки.

— От нее все дуреют, — сказал Андрейченко. — Но не все голову теряют. Должна быть культура употребления, соответствующе. Да тунгусу культуру не привьешь. Культура ему — как об стенку горох. Все в тайгу смотрит, в чум. Вон им в Эвенкии дома хорошие строят, а они рядом чум ставят.

— Наверное, и не стоит навязывать, — подал голос молодой лесник Шустов, пытливо взглядывая на лесничего. — Им видней.

— Ну, в семье как? — спросил Андрейченко. — Старший брат руководит младшим. Это по уму.

— В тайге еще неизвестно, кто старший, кто младший, русский или тунгус, — сказал Шустов.

— Согласен с замечанием, — тут же подхватил милиционер.

Андрейченко махнул рукой.

— Как не маракуй, а цепь в слабом звене рвется. Тунгус слабое звено. И всегда будет рваться… пока совсем не исчезнет. И не такие они уж простые. Вон Кешка. Своего не упустит. Хитрый. Почему с нами не пошел? Соответствующе… — Лесничий поднял палец вверх. — А тебе что, совсем не попадались преступники-тунгусы? — вдруг спросил он Семенова.

Семенов пожал плечами. Сидел он снова в одной майке.

— Ну, пару раз случались какие-то мелкие разборки по пьяной лавочке, мордобитие там, стрельба в воздух. Самоубийство было. Хотя и неизвестно еще, может, несчастный случай. А это первое такое дело.

Андрейченко кивнул, жуя.

— Да, их-то самих мало, соответствующе.

— И на одного, похоже, еще меньше, — заметил Семенов, очищая ложку мхом, принесенным Шустовым специально для этого с лиственниц.

Андрейченко нахмурился и посмотрел в слепое оконце.

Пили чай.

— Ну, малость полежим, подождем, пока молоко это рассосется, — сказал Андрейченко. — Чтоб все ж таки видеть, чего вокруг делается. Кто знает. Может, проглядели. Он в скалы свернул или еще куда поблизости. Под берегом. За кедром.

— А если спуститься за перевал, куда выйдем? — поинтересовался милиционер.

Андрейченко ответил не сразу. Откусил сахара, сделал большой глоток черного дымного чая.

— На кордон тропа выведет, — сказал наконец.

— На Байкале?

Андрейченко кивнул.

— Но думаю, обогнать тунгус нас здесь не мог, — сказал он.

— Если по ночам не шел, — заметил Олег.

Андрейченко усмехнулся, взглянул на Шустова и ничего не ответил.

После завтрака Шустов сунул тетрадь за пояс и вышел. Он хотел отойти подальше, найти удобное место и пополнить дневник новыми записями. Дневниковые записи он начал вести в первый день своего путешествия на восток, в купе поезда, идущего в сторону Урала и дальше в Сибирь, к морю-озеру, о котором он почему-то мечтал с давних пор, со школьной скамьи. Притяжение некоторых мест земли необъяснимо. Какой-нибудь житель сухопутного города вдруг начинает думать о мореходке и северных или южных морях и в конце концов оказывается на палубе кораблика, штурмующего свистящие валы соленой воды. Другому снится какая-то степь рядом с рыжими предгорьями, и он не успокаивается, пока из своего города не отправляется куда-нибудь на Алтай или в Киргизию. Людей притягивают неведомые берега, города, чужедальние пространства. Валерке, с которым Шустов и отправился в путь почти год назад, почему-то по душе Канада, и он бы, конечно, предпочел оказаться на берегах Онтарио, но — куда там! А какому-нибудь канадцу не терпится получить визу и побывать на Байкале. Канадские киношники, кстати, и приехали сейчас в заповедник, снимают документальный фильм. А Валерка… Валерка уже забрит. «Интересно, куда попал служить?» — думает Шустов, подходя к лиственницам.

Постоял озираясь. Решил отойти подальше. Вдруг сюда за чем-то придет лесничий или милиционер. Не хотелось, чтобы снова застали за этим занятием… Как будто вести записки дело постыдное. Он-то за это взялся, следуя традиции, все путешественники неукоснительно заносили события пути в тетрадь. Рокуэлл Кент и записи вел, и еще рисовал… Интересно, каким бы он изобразил это место? Зимовье в тумане, гольцы, снежник, корявые лиственницы.

О Кристине так ничего и не удалось узнать. Зато военком достал его и здесь, в горах. Свобода эта, конечно, ворованная. И, наверное, зря он сопротивляется. Все равно придется служить.

Шустов шел среди лиственниц, оглядывался на зимовье. Он уходил все дальше, отыскивая удобное место, какую-нибудь колоду, чтобы присесть, но что-то ничего не попадалось.

Андрейченко снова пробовал выйти на связь с Кругловым. Но безрезультатно.

— Куда они дошли? — спрашивал он сам себя. — До Харюзовых озер дошли или нет? Проклятый «Карат».

— Тут бы на вертушке полетать, — проговорил милиционер Никита, лежавший на нарах.

— А вот погода как будто ему в помощь, соответствующе, — откликнулся раздраженно Андрейченко.

— Кому? — вдруг спросил Семенов.

Андрейченко бросил на него удивленный взгляд.

— Тунгусу, кому ж еще… — И он снова посмотрел на милиционера. — А!.. Хм! Ну и этому… Оленьбельды.

Семенов хохотнул.

— Чё за погоняло?

Андрейченко рассказал, откуда такая кличка, уже подзабытая почему-то: лесник навострил лыжи еще по осени на Чару, к оленеводам, дал деру, бросив даже трудовую книжку, добрался до Улан-Удэ, спустил там все деньжата и недели через две вернулся, будто побитый пес. Директор, добрая душа, его снова принял, даже прогулы не записал. А тут еще есть лесник с Северного кордона, Толик-гармонист, он как раз из отпуска баян свой или аккордеон вез, взялся песенку этого нанайца Кола Бельды разучивать: «Увезу тебя я в тундру», — ну и пошло: Оленьбельды.

— У паренька в голове ветер, — заключил Андрейченко, оставляя «Карат» и беря пачку, вынимая папиросу и задумчиво постукивая ею по спичечному коробку. — Тут была одна бабенка… огневка, ну, рыжая, соответствующе. Из Ленинграда. Поработала, покрутила хвостом, да и упорхнула на свои проспекты. А этот Оленьбельды теперь вздыхает. Были у него планы, виды… Хех. Кому ты, мазурик, нужен? Этой огневки папа, по слухам, чуть ли не в Смольном работает. А он распустил слюни по подбородку.