Олег Ермаков - Песнь тунгуса

— Да зачем так много, — недовольно пробормотал старик, проглатывая таблетку и отпивая воды.

Мишка внезапно понял, что этому человеку уже много лет. И он все работает фотографом в ателье. Ну, правда не рыбаком же, не пастухом, не охотником. Он хотел спросить… Что? Мишка забыл, попытался вспомнить — и заснул. Посреди ночи очнулся. Тихо. Совсем тихо. Что такое? Мишка приподнялся. Ветер не выл. И старик спал совсем неслышно. Мишка присмотрелся. Возле старика что-то шевелилось, а он лежал неподвижно. Это курица, понял Мишка, встал, обулся, прошел в кухню, накинул куртку, шагнул в сени — как будто в обжигающую прорубь ухнулся. С жутким скрипом открылась входная дверь, так же заскрипело и крыльцо. Мишка глянул вверх: миллионы звезд горели над Хужиром, над островом, миллионы холодных костерков, разожженных в небесной тайге переселившимися туда эвенками. Мишка опрометью кинулся в дощатый гальюн, оттуда пулей — назад. Мороз жал нещадно. Все трещало и скрипело.

«И хорошо, — подумал Мишка, — лед пускай нарастает».

Он забежал в дом, снял куртку и прильнул к теплой печи, раскинул руки. Печь — это бабушка.

Когда Мишка снова открыл глаза, в кухне горел свет, раздавались звуки радиоприемника, передавали новости. Старик кашлял, гремел посудой. Пахло дымом. Мишка потянулся под теплым тяжелым одеялом и решил, что зимнее вставание — это казнь, а он ведь вольный теперь человек и… и… открыв глаза еще раз, ничего не услышал, а увидел, что в комнату светит солнце, ослепительное, чистое зимнее хужирское солнце, он его сразу узнал, и как будто какой-то стремительный золотой сверкающий маятник понесся и ударил его — раз! Мишка протирал глаза в изумлении. Это был миг прошлого. В следующую секунду должен был раздаться голос бабушки: «Оле-доле, вставай, нэкукэ!»

Но было тихо.

Мишка еще немного полежал и наконец поднялся, быстро натянул свою одежду, вышел в кухню. Перламутровая курица, лежавшая у печи в солнечной полосе от окна, сразу выпрямила соломенные лапы, что-то пробормотала хрипловато-задумчиво. На плите стоял чайник. На столе — сковорода, кастрюля, деревянная коробка с хлебом, нож, вилка, ложка, сахар в плетеном блюде. Мишка умылся, налил из чайника горячей воды и выпил. Посидел еще под солнцем и собрался, взял чемодан и вышел. Ключ, лежавший на подоконнике, подошел к замку, и он замкнул дверь и зашагал по солнечной улице. В морозном воздухе раздавался звонкий собачий лай. Где-то гудела машина. Окна домов сияли. Вверху небо было цвета материных сережек — Мишка глянул, и как будто эти сережки в глазах качнулись. Закружилась голова. Мишка крепче ухватился за ручку чемодана. Навстречу пробежала маленькая девочка в меховой шапке с кругляшами по бокам, поздоровалась. Мишка ответил с небольшим опозданием. Отвык в Иркутске от этого обычая. Там-то здороваются только с теми, кого знают. Он вышел на главную широкую улицу поселка. Мимо протарахтел мужик на «Урале», шарф его, уши шапки, брови обросли густым инеем. Мороз перехватывал дыхание. Над домами вставали густые дымы, отбрасывающие тень на крыши, заборы, снег. Хужир скрипел всеми своими деревянными воротами, трещал дровами, сражался с могучим дыханием великой сибирской зимы посреди заледенелого необозримого моря. Мишка увидел хрупкую голубую цепочку горных вершин на той стороне. Они парили в морозной солнечной дымке, словно островки. Лед на море горел нестерпимо. Тут-то Мишка и вспомнил снова: «Ираиндя надан гарпалылнаду Сэвдеелэй-дэ гуделэй!» — «В Ираиндя на слиянии семи лучей Весело же и красиво!»

За Мишкой побежал мохнатый щенок, он отогнал его. Снова вышел к клубу. За ним — фотоателье.

Толкнул было дверь, но она изнутри оказалась заперта. Мишка постоял на крыльце, озираясь. Снова толкнул дверь, постучал. «Ждите!» — прозвучал какой-то молодой голос. Через некоторое время дверь открылась, на крыльцо вышла бурятка средних лет в меховой шапке, с малышом на руках. Мишка с ней поздоровался. Она ответила и спустилась с крыльца. Мишка потянул дверь.

— Можно, ага?

В помещении было сумрачно. Но широколицый парень в толстом сером свитере уже раздергивал плотные шторы, и в комнату вливался яркий свет с улицы. Парень был высокий, плечистый и с заметным животиком. Он посмотрел на Мишку. В комнате стояли специальные осветительные приборы, фотографический аппарат-гармошка на треноге. По стенам были развешаны различные фотокарточки, большие и маленькие, в основном портреты. Целая стена была задернута полотнищем или бумагой с нарисованной скалой, волнами моря, лиственницей и летящими высоко лебедями. Мишка сразу узнал Шаманку, двойную гору-птицу.

— На документ или портрет? — спрашивал парень деловито-лениво.

Мишка задержал взгляд на крошечной родинке прямо на кончике его носа и спросил, где фотограф. Парень с неудовольствием посмотрел на него, провел рукой по коротким волосам с чубчиком.

— Ну я сфотографирую, — сказал он.

— А здесь был… Адам Георгиевич, — проговорил Мишка.

Парень усмехнулся. Мишка снова сосредоточенно взглянул на его родинку посреди широкого носа в едва заметных веснушках.

— Адам Георгиевич ушел в школу.

— Он учитель?

— Нет, п-почему, самое, — ответил парень. — Фотограф. В школе заказ.

— Смотрю вон, — сказал Мишка, кивая на картину.

Парень оглянулся на полотнище.

— А чё-о?

— Здорово, ага. Весна.

— Ну… одна девчонка, — неохотно ответил парень, — нарисовала.

Мишка смотрел на него, смотрел и вдруг спросил:

— Кит?

Парень быстро взглянул на него исподлобья и как-то недоверчиво улыбнулся.

— Ну, самое…

— А я Мишка Мальчакитов, — сказал, волнуясь, Мишка.

Парень смотрел на него. Лицо его прояснялось.

— С бабкой Екатериной жил, она истопницей в больнице работала. А родители — на рыбозаводе… Утонули.

Парень взъерошил и пригладил чуб.

— А, самое, так ты… это ты, что ли?

— Я, ага, — ответил Мишка, радостно кивая.

— Хэх, ну и дела, самое… — Парень протягивал руку. — Здорова.

— Здорова, Кит! Я тебя сразу признал, — говорил Мишка, улыбаясь во весь рот и тряся протянутую руку. — А пошел по улице, думал, о-ё, совсем никого нет, все изменилось, как не было.

— Н-нет, чего это? Есть. Все как было, так и есть, — отвечал парень, доставая из стола пачку сигарет. — Закуривай.

Мишка заметил, что он иногда слегка заикался, раньше вроде бы этого за ним не водилось. Он взял сигарету. Кит достал и железную зажигалку и с шиком щелкнул ею. Мишка прикурил. Кит тоже.

— Да садись, чё-о конечности грузишь, не казенные. А я смотрю, — говорил Кит, затягиваясь, пуская дым, — смотрю, самое, чё-то рожа лица как будто знакомая. — Он растягивал толстые губы в улыбке. — А это ты, самое, собственной, этой, персоной. Откуда свалился? На самолете?