Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Хотя кто знает, какие мысли и желания одолевали капитана и его команду. Может, просто сказалась привычка: всегда тут ходили, сто раз ходили, и ничего…

Пошли и в этот раз — в надвигающуюся ночь поздней лютой осени, сине-свинцовой, уже тяжко дышащей. И баржу «Чайка» повели за собой. На острове их все ждали, близился праздник…

Сколько человек! Больше двадцати. У каждого имя, фамилия. У каждого своя физиономия, свои привычки, особый цвет глаз. У каждого свои надежды какие-то, предпочтения. Кто-то ожидает рождения ребенка — жена на сносях, гадает, кто родится и как его или ее назвать. Кому-то вспоминается виденный фильм в клубе или танцы там же под гармонь или патефон, провожание девушки. Кто-то думает о стариках-родителях, о строительстве нового дома, о покупке ружья.

Но для семнадцати из них все закончится скоро и жутко. Судьба их уже решена. Или нет? Могли они повернуть? Хоть это и дурная примета, но иногда мудрость в том и состоит, чтобы перечить всем приметам — и вырвать удачу, переиначить судьбу. Как говорится, пан или пропал. Ну, ведь так и было, так, видно, и сказали, подумали: пан или пропал. И решили перечить рядовым предсказателям погоды — метеорологам. Хотя кому как не исконным жителям этого моря знать о коварстве здешних ветров, и особенно горной , что ударяет из ущелья и поднимает стога, срывает крыши, швыряет лошадь или корову с берега в воду и вздымает крутую свистящую рваную волну, по которой молотят камни, падающие со склонов. И это похоже на морской бой. Имя вечно вражеской армаде — сарма.

Примерно в эти же поздние осенние дни в начале века здесь шел пароход «Иаков» с тремя баржами. При нагрянувшей сарме канаты пришлось обрубить, одну швырнуло на песчаный берег, а две другие — на утесы. Трупы примерзли к скалам. Всего погибло двести восемьдесят человек. Хотя сам «Иаков» и уцелел.

В пятьдесят четвертом году все было наоборот.

Ночью грянула сарма. Волны начали захлестывать «Сталинградец», громоздкий и тяжелый мотор сорвало и носило по палубе, туда-сюда катались и тяжелые трубы буровиков. Тихоходный сейнер захлебывался в ледяном шторме, трещал и скрипел, вот-вот готовый разлететься в щепки. Он попал в глотку сибирской ночи, беспросветно-мутной, великой, содрогающейся с воем и свистом. Сарма — беззаконная. Точнее, у нее свой закон: падать внезапно и уничтожать любых смельчаков. Ну а этих смельчаков ведь предупреждали… Не послушали. Команда сбросила кое-как мотор за борт. Волны перекатывались через палубу. Все были мокрыми. А температура понизилась. Сарма принесла из горных глубин дыхание потусторонних просторов, уходящих к Ледовитому океану. Заливало кубрик. В машинном отделении тоже была вода. Одного за другим людей слизывал ледяной язык сармы, они мелькали тенями в воздухе, уносясь за борт, бывалые мореходы и юнцы. Капитан пытался держать свой корабль поперек волн. Баржу «Чайка» пришлось бросить, канат обрубили. Но минуты «Сталинградца» были на исходе. Оставшиеся в живых кинулись в рубку, набились в нее, сверкая белками глаз в кромешной тьме, в крошеве ледяных брызг, еще надеясь на чудо, на перемену участи, еще не до конца веря очевидному. И тогда сарма ринулась на рубку, прыгнула с воем и визгом — и рубку снесло, оторвало от палубы, как дряхлый зуб, — и скинуло в море, во тьму, в пучину черную, ледяную, бездонную, перемешав в последнем крике и порыве к жизни всех. Корабль был обезглавлен. Помощник капитана должен был заступать на вахту и в теплой одежде, в валенках и полушубке, зимней шапке, приготовленных для несения дежурства, ринулся к мачте, взобрался по ней и привязался. Вскоре к нему поднялись еще двое: моторист Рыков, который не должен был идти в этот рейс, и дембель моряк, отказавшийся в самом начале пойти на баржу. Эти двое были самыми отчаянными. Неверие их в роковой выбор было слишком велико. И они сопротивлялись. Крепко хватались за мачту. Но сарма покрывала обжигающими поцелуями их руки, лица. «Прощайте, братцы!..» — крикнул хрипло дембель моряк и, разжав одеревеневшие пальцы, рухнул в пучину. Моторист Рыков еще держался. Может, ему сейчас представлялись атаки в Сталинграде. Да ведь свой последний бой он сейчас вел на «Сталинградце». Всю войну прошел до Берлина. А после войны хочется жить и жить, жить ненасытно, ходить в море, ловить рыбу, любить жизнь-женщину, отмечать праздники, — да вся эта вроде бы простецкая рыбацкая жизнь и есть праздник.

Сарма подхватила его ледяными ладонями и отняла от мачты, понесла куда-то, баюкая, смеясь и воя, окунула в купель раз, другой — и навсегда.

А помощник капитана держался. Одежда его покрывалась ледяной коркой. Но полушубок хранил какое-то тепло. Помощник капитана смотрел на гибель корабля сверху, как во сне. Как во сне, сгинул дембель моряк. А за ним — моторист Рыков. Все пропали — капитан, остальные и девушка Нина с сияющими глазами. А тот, кто ее ждал в Хужире, не мог в эту ночь заснуть, ему все мерещился крик чайки…

Шкипер Жуков на «Чайке» не растерялся, вдруг обнаружив, что баржа уже не на буксире, приказал соорудить из брезента парус. И это им удалось! Они поставили брезентовый парус на мачту и смогли идти против волн. Под утро баржу выбросило на берег. Те, кто были на ней, спаслись.

Рассвело, и вдалеке можно было увидеть темную щепку — «Сталинградец». Ветер немного ослаб, но сарма все еще ярилась. Неподалеку колхоз. Жуков побежал туда.

А у помощника капитана, привязанного к мачте, это был самый долгий рассвет в жизни. Он уже не верил, что свет утра застанет его в живых, что он будет еще дышать, видеть и вообще что-либо понимать. Иногда сознание выключалось, как свет в Хужире из-за неполадок на дизельной электростанции, и он разом исчезал в шевелящейся тьме. Удар — и помощник капитана жив, озирается дико… Один, совсем один посреди волн на мертвом корабле. Да и тот ли это «Сталинградец», на котором они отваливали от причала в Хужире солнечным радостным днем? Тот ли «Сталинградец» бороздил долгое время воды самого чистого в мире моря? И вообще — Байкал ли это? Или поле проигранной битвы… Волнующееся поле, поглотившее столько близких — да теперь самых родных на свете — людей. Как отчаянно и обреченно кинулся вниз дембель моряк. И где рубка? В ней ведь прятались ребята, мужики… А капитан? И Нинка?

И почему эта посудина не идет ко дну? Ее бьют волны.

И почему я жив?

А что будет дальше? Может, так и выглядит мир иной, будто чей-то чужой кошмарный сон, да, чужой, и у тебя нет сил разбудить этого чужого, ты даже не знаешь, человек ли это.

Появлялось желание развязать веревку и все закончить. Но то ли пальцы не слушались, то ли… бился где-то под ледяным панцирем одежды огонек, что ли. И он так и торчал посреди моря, будто памятник или казненный. Пробовал молиться, но даже «Отче наш» не знал. Про Сталина песню быстрее вспомнил: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из тысяч грозных батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!» Ее, подвыпив, пела команда, всем нравился этот припев, а главное по душе было, что есть мочи орать про огонь! Огонь! Огонь!..