Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Это что? – недоверчиво спросила тетя Галя.

– Это не на продажу, извините нас… – сурово ответил хозяин. – Ты зачем принесла, Христина? Извините. Это мы для дочки шили. На день рождения.

– Вас как зовут? – мягко спросила тетя Галя.

– Василь… – смущенно отвернувшись, ответил хозяин.

– А по отчеству?

– Миколаевич…

– Василий Николаевич! – твердым учительским голосом сказала тетя Галя. – Ну неужели же вы нас отправите домой, в Москву, буквально ни с чем?

Хозяин развел руками. Лицо его было по-прежнему суровым. Хозяйка внимательно на него смотрела, не роняя ни слова.

Так прошло около минуты.

– Да отдай им, тата… – застенчиво сказала дочка. – Я еще в старом похожу. Оно еще хорошее. А им нужно…

Лицо у хозяина дрогнуло. Он внимательно посмотрел на дочь, потом на Настю.

– Похожи вы трошки… – неожиданно сказал Василь Миколаевич.

И верно, они были похожи.

Христина была рослая, крупная и сразу потащила их гулять, пока «мамо» накрывала на стол к чаю.

Они шли по улице втроем, и Христина весело рассказывала: как тут гуляют, особенно летом, весело и с песнями, как играют свадьбы, как к ней уже сватался один старый мужик, но ей еще рано, она отказала…

– Ух ты! – сказала тетя Галя. – А разве это можно?

– Можно! – сказала Христина и покраснела. – Надо просто справку в сельсовете взять, что я согласная. У нас так бывает иногда. Но я не хочу. Он некрасивый!

Им стало весело.

По улице шумно проехал грузовик.

Сверкало солнце. Огромное невероятное солнце.

– Ну, нам пора… – неохотно сказала Христина. – Мама, наверное, уже ждет вас чай пить.

Хозяин пригласил тетю Галю как старшую в другую комнату для переговоров. Настя сначала чинно сидела, пила чай с пирогом, пирог был с калиной, вкуснейший, и еще один пирог, с грибами, и тоже вкуснейший, какая-то сказка братьев Гримм, но тут она вдруг поняла, о чем идет речь в соседней комнате, решительно встала и зашла в ту комнату, склонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку.

– Шестьсот рублей просит! – горестно сказала тетя Галя, увидев ее. – Что делать?

– А ты можешь мне занять? – твердо спросила Настя.

– А сколько?

Они с тетей Галей пошушукались.

– Скинете полтинник? – твердо спросила тетя Галя как старшая.

– Ну что ж с вами делать… – опять развел руками Василь. Разводил руками он как-то очень красиво, хотелось сразу на все соглашаться.

Они отсчитали деньги и облегченно вздохнули.

Стали опять пить чай с пирогами.

«Мамо» вздыхала.

– Мы ж для тебя делали… – с упреком сказала она дочери, хотя было уже поздно. – Тата старался. Так старался. Такая красивая вещь.

– Очень красивая! – горячо подтвердила Настя. – Но вы же еще сделаете! А я такую больше нигде не найду.

– Она ж на выданье у нас. Школу заканчивает.. – грустно сказала мама. – Но вы носите. Носите, да. Вспоминайте нас. Пусть и у вас все будет хорошо.

Плакать вместе со всеми Настя Гордон не стала. Она просто взяла дубленку и пошла к зеркалу.

Зеркало пришлось передвинуть к окну, в горнице было темновато.

Дубленка подошла идеально.

Лицо было слегка красное.

– Что это со мной? – спросила она тетю Галю. – Почему я так покраснела, ты не знаешь?

– От счастья… – смеясь, ответила та.

Христина застенчиво топталась рядом.

– Вам идет, – шепнула она. – Я сразу поняла.

На московский поезд они в этот день, конечно, уже опоздали. Настя не помнила, как они провели этот вечер, наверное, просто гуляли по деревне, настолько ей хотелось уже в Москву, все показать маме и папе.

Да и вообще. Не только им.

Утром они как в тумане метались по Мотоли в поисках второй дубленки, для тети Гали, наконец нашли, жесткую, твердую, огненно-рыжую, по ее размеру (Галя была совсем маленькая, даже тщедушная, и здесь с этим были, конечно, проблемы), – и потратили все оставшиеся деньги, до рубля. Дубленку тетя Галя потом не носила, но, кажется, покупателя на нее нашла.

В поезде Настя читала книгу и думала.

Кстати, именно в это время я пережил один из самых острых своих кризисов идентичности, как сказали бы сейчас психотерапевты. Но тогда я такого определения не знал и просто много сидел дома и тупо смотрел в стенку. Мама часто просила меня отоварить продуктовые заказы, талоны на которые им выдавали на работе. Я стоял в особом отделе огромного сорокового гастронома, возле здания КГБ, и терпеливо ждал своей очереди. Густой запах советской жизни, который царил в этом отделе и в этой очереди, иногда сводил меня с ума. Чуть-чуть пахло подгнившей картошкой, мокрыми опилками, которые рассып а ли по полу в советских магазинах зимой, чтобы не было жидкой грязи, пахло дефицитными сосисками, пахло конфетами вразвес, пахло кожурой от апельсинов, мы стояли и понуро ждали момента, чтобы предъявить свои бумаги с блеклыми печатями, которые уносили в подсобку и приносили оттуда набор: гречка, шпроты, зеленый лук, сосиски или колбаса сухая, полукопченая.

Однажды я попросил Настю постоять вместе со мной. Просто так. Мы с ней откуда-то возвращались.

Она была в своей дубленке. И рыжей лисьей шапке.

В магазине в это время милиционеры начали проверку документов – дело в том, что шла борьба с «нарушениями дисциплины», и людей, которые в обеденный перерыв оказывались в магазине, стали штрафовать. Но сначала была долгая процедура выяснения личности.

Ко мне подошел дружинник и попросил предъявить документы.

– Он в газете работает! – весело сказала Настя. – У него скользящий график.

Дружинник смутился, но не хотел признавать свое поражение.

– А вы, девушка? – ласково спросил он.

– А я в журнале.

– У вас тоже скользящий график?

– У меня больничный, – твердо сказала она.

И, тихо потоптавшись рядом, дружинник все-таки отвалил.

Мы вышли из магазина. Я прижимал к груди бумажные пакеты.

– Слушай, Настя! – сказал я вдруг. – А как ты думаешь, все это кончится когда-нибудь?

– Что «это»? – не поняла она.

– Ну вот это… – я кивнул на окружавшую нас площадь имени Дзержинского, на гастроном, на тень дружинника, маячившую где-то там.

– Откуда я знаю… Но, Лева, знаешь что, жизнь… Жизнь – она такая, упругая… Ты не переживай так сильно, ладно?

Ей было уже пора, и она, кивнув, пошла в другую сторону.

А я со своими пакетами – к метро.

Уже подходя к стеклянным дверям, я все-таки обернулся.

Пошел снег.

Она шла сквозь снег в своей новой дубленке и рыжей шапке, и это было прекрасно.

Люся Финкельштейн, 1959 г.р., член ВЛКСМ с 1974 года, еврейка, из семьи служащих, после школы устроилась работать в одну газету. Вернее, сначала она поступила в институт, но, поскольку денег было мало, Люся устроилась в газету «на договор», ведь людей там вечно не хватало, заполнять каждый божий день четыре огромные полосы (формата А2) идеологически выдержанными материалами было очень непросто. Ей достался «сельский отдел», как они говорили, – а на самом деле отдел комсомольских организаций Подмосковья, и она часто ездила по области в командировки; Егорьевск и Коломна, Луховицы и Зарайск стали ей практически родными, не говоря уж о прекрасном городе Подольске, но вот как-то летом она взяла командировку не от своей газеты, а от «Пионерской правды» и поехала в Дагестан.