Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Я вас провожу! – вскинулся Магомед.

Он вежливо взял под руку Васечку, сначала отвел его в «домик для брата», а потом пошел провожать их.

Было уже довольно темно.

В темноте таинственно и скромно блестели фонари на территории пансионата. Ласково шумела горная речка. Немного подвывали какие-то дикие животные.

– Как красиво! – сказала Финкельштейн. – Магомед, скажите, а сколько все-таки это стоит?

У Магомеда заблестели глаза.

– Давайте завтра, все завтра… – сказал он.

В этот момент Николаева куда-то исчезла. Люся никак не могла взять в толк, где она, спросила об этом Магомеда, он пожал плечами, может в туалет пошла, и открыл дверь в их коттедж, где она хотела сразу рухнуть, даже не зажигая света, но рухнуть не пришлось.

Под настольной лампой у стола сидел директор трансформаторного завода и ласково улыбался.

– Пришла? – сказал он и немедленно попытался схватить ее за грудь.

Борьба была недолгой.

Финкельштейн, слава богу, была не робкого десятка, да и физически крепкая девушка – она резко пхнула Афанасия Магомедовича в грудь и попыталась закричать, но он зажал ей рот потной ладонью.

На столе лежала ее книга – «Богач, бедняк», подшивка из «Иностранки», 1972 (?) года, недочитанная ею в железнодорожной кассе, и она стала лупить его по башке, причем сильно.

Он отскочил.

– Ты что, дура, с ума сошла? – спросил он довольно зло.

И в этот момент на Люсю Финкельштейн снизошло какое-то наитие. Часто (в течение своей дальнейшей жизни) она вспоминала этот момент и думала о том, что же помогло ей тогда найти единственно правильные слова.

А слова были такие.

– Партбилет положишь, сволочь! – сказала она тихо, и директор трансформаторного завода вдруг отступил куда-то в тень, от волшебного круга настольной лампы, так, чтобы его лицо было не очень видно.

Но несмотря на эту самую тень, она видела, какая борьба отражается на его крупном, как бы высеченном из камня профиле, как теряет он свою крупность и каменность и становится постепенно толстым и испуганным.

Афанасий Магомедович еще немного подумал и вышел, хлопнув дверью.

В тишине комнаты гулко бухало у нее в висках.

Выглянув в окно, Финкельштейн перебежала в «домик для брата». Там сидели испуганная Николаева и ничего не понимающий Васечка.

– Кошмар! – веско сказал Васечка. – Что ж это такое, а?

– Ты ж говорила, тебя встречать будут на высоком уровне, – язвительно прошипела Николаева.

– Давай претензии потом, – ответила Люся. – Сначала решим, что делать.

Но делать было особенно нечего. Выбираться из пансионата в темноте было практически нереально и даже опасно.

Васечка плечом сдвинул шкаф и забаррикадировал дверь.

Потом он стал искать, чем защищаться. Защищаться было решительно нечем, в домике не было даже вилок.

Тогда он взял в руки стул и встал у окна.

– Живым не дамся! – прохрипел он, и обе подруги неожиданно рассмеялись.

Впрочем, это была действительно тяжелая ночь.

Часа в три кто-то из двоих хозяев «Энергетика» вернулся и начал колотить в дверь. Они не открывали, прижавшись друг к другу.

Так прошел еще час.

Когда закричали петухи, послышался шум отъезжающей машины.

– Пора! – шепнул Васечка.

За пять минут они покидали вещи в чемоданы и ринулись к выходу. На шоссе они нашли остановку и дождались утреннего автобуса. Женщины, которые в шесть утра ехали на работу, смотрели на них недоверчиво и даже немного осуждающе, но без особого интереса.

В автобусе они выяснили, где можно еще остановиться, и поехали в другой пансионат, не такой хороший, но тоже ничего, как объяснил им водитель автобуса.

Там они легко устроились, заплатили за путевки и прожили прекрасные две недели.

За все эти две недели с ними больше ничего опасного не приключилось. Напротив, народ кругом был исключительно доброжелателен к гостям из Москвы, гостеприимен и радушен, но без лишней назойливости.

Неприятный эпизод они решили оставить в категории глупых и случайных.

Никто их в Дагестане больше не искал, ни с угрозами, ни с извинениями.

Накатать жалобу на т. М. Сергеева, расписать во всех подробностях этот кошмар Финкельштейн решила совершенно твердо, но по возвращении в столицу почему-то передумала, слишком много было насущных дел.

Васечка тоже об этом никогда не вспоминал. Видимо, ему было не очень приятно вспоминать пережитый тогда страх.

Он все-таки женился на Николаевой, и они прожили немало счастливых лет, пока – уже в 90-е годы – он не стал очень много зарабатывать и у него от этого слегка не поехала крыша, что привело к некоторым изменениям в их личной жизни, хотя официально они все равно не разводились.

Финкельштейн постепенно росла, доросла до заведующего отделом, потом родила девочку, а потом стала брать работу на дом, редактировала переводные рукописи для одного издательства, много на этом не заработаешь, но машину она все-таки себе купила и ездила каждое лето с девочкой в Крым, но не на машине, а на поезде, причем билеты покупала всегда заранее.

Когда Финкельштейн с Николаевой встречались и по старой памяти весело надирались, употребляя за один вечер три-четыре бутылки сухого вина, они порой – увидев, например, меня или какого-то другого персонажа, который казался им смешным и нелепым, вдруг замирали и кричали хором страшными голосами:

– Партбилет положишь, сволочь!

И потом долго ржали, совершенно счастливые.

А люди улыбались, глядя на них и не понимая, почему так по-детски смеются эти две уже почти совсем взрослые женщины.

Нюша Линдер, русская, из семьи служащих, член ВЛКСМ с 1974 года, проживающая в городе Москве на улице Маши Порываевой, однажды решила креститься в православную веру.

Мама Нюши Линдер сначала сделала вид, что ничего страшного не происходит: ну, креститься так креститься, в конце концов, многие взрослые, вполне интеллигентные люди в городе Москве тайком ходили в церковь и даже принимали у себя на дому священников – и ничего, не умерли вроде бы пока, она даже привела в пример какую-то далекую, не известную Нюше семью, где мать семейства вообще отправилась в Оптину пустынь одна и чуть ли не пешком… Но потом мама замолчала, печально глядя Нюше в глаза, и произнесла загадочную фразу: «Ну что ж, видимо, папе придется попрощаться с работой…»

Потом она шумно вздохнула и, сказав: «Ладно, я с ним поговорю», встала с кресла и вышла из комнаты.

И стало тихо.

Эта внезапно наступившая в квартире тишина была для Нюши значительно страшнее любых скандалов. Скандалы, связанные, как правило, с какими-то мелкими ее проступками, были как раз совсем не страшны – но когда родители вдруг замолкали, переставая с ней разговаривать, это означало, что они переживают случившееся, ищут выход, и вот тогда она чувствовала жуткий стыд, и страшное чувство вины обрушивалось на нее.