Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Гостиница, которую заказала мама, была жуткая, в ней были невероятно длинные коридоры с пыльной ковровой дорожкой, скрипучая мебель, адский буфет с котлетами – пока искали, где позавтракать, прошло время, и Оля сказала, что сегодня, может быть, уже идти не стоит, лучше завтра рано с утра, она за ними зайдет от родственников, и лучше натощак, платки не забудьте, но мама сказала, что целый день в ожидании – это для нее слишком, и они собрались и пошли по указанному адресу.

Шли вчетвером по улице, молча и сосредоточенно.

Нюша искоса посматривала на маму. Мама была как всегда хороша, яркая, красивая, очень молодая, в шикарных замшевых сапогах фиолетового цвета, привезенных папой из Италии, в бежевом плаще на молнии, в небрежно накинутом на длинные волосы цветастом платке – но лицо у нее было растерянным, очень растерянным, что-то было совсем не так в этом лице, и Нюшу буквально кольнуло в сердце, она даже замедлила шаг, ей стало до безумия жалко маму, но было уже поздно…

Идти было не близко, минут двадцать, и за это время в душе у Нюши все перевернулось – теперь она видела всю эту ситуацию ясно и отчетливо: из-за ее безумного, просто безумного упрямства все эти люди – мама, Оля, подруга Кожемякина – отправились в это путешествие, неудобное, невероятное, немыслимое, все они здесь, чтобы не оставлять ее одну перед этой проблемой, но что это за проблема – она и сама не знала, и другим не могла бы объяснить.

Внезапно взгляд ее упал на ягдташ – так называлась кожаная охотничья сумка, которую мама покупала вместе с ней в магазине «Охотник» на Каланчевской улице, сумка была необычайной красоты – из выделанной легкой кожи, с накладными кармашками, кучей отделений, ремешками и железными кольцами, красной сеткой внутри, маленький ягдташ стоил 3 рубля 50 копеек, а большой ягдташ 7 рублей – мама объяснила ей тогда, что нормальной женской сумки в городе Москве все равно не купишь, а вот эта вещь – она замечательная и «смотрится прекрасно».

Мама покупала ягдташ подруге на день рождения, а ей велела выбирать – большой или маленький. Продавец, солидный немногословный мужчина, торговавший в основном дорогими ружьями и патронами, смотрел на них спокойно, вежливо, но безо всякого интереса, который можно было бы предположить при виде двух дамочек, молодой и постарше, вдруг залетевших в это царство мужских страстей, – но он уже все знал и все понимал: маленькие партии ягдташей разлетались за какие-то несколько дней, он спокойно ждал, пока Нюша выберет модель, большую или маленькую, она вертела в руках это чудо чудное, диво дивное – и не могла выбрать: все было так красиво, так модно, так замечательно, что ей даже не верилось, только было неудобно, ягдташ был очень дорогой, может быть, все-таки сэкономить мамины деньги? – берите большой, наконец сказал немногословный мужчина, туда и книги влезают, и тетради, проверено уже, – она кивнула и с пылающими щеками сама пошла пробивать чек в кассу.

Мама купила для подруги тоже большой, они вышли из магазина «Охотник», взволнованные событием, и мама сказала: вот, я тебе говорила, Нюша, не нужно, чтобы было обязательно дорогое, супермодное, но лучше, чтобы было необычное… Не как у всех.

Благодаря маме она научилась вязать и связала себе несколько вещей не как у всех – длинные хипповские пончо, такие накидки, кофты с очень длинными рукавами, даже юбку спиралью.

«Не как все» – это был ее естественный выбор.

В их пятиэтажке, в трехкомнатной кооперативной квартире, собирались сотрудники маминого института, иногда приходило человек по тридцать, громко разговаривали, курили, танцевали, рассказывали анекдоты, хохотали, настежь открывали балконную дверь даже зимой, она любила эти вечера, хотя потом оставалась гора посуды, которую она мыла вместе с мамой, но это были блестящие, веселые, красивые люди, и от их разговоров у нее порой просто кружилась голова. Мама с папой отдельно решали вопрос: «можно ли все говорить при Нюше?», решили, что да, она уже взрослая, что можно, ей было всего четырнадцать, и это был невероятный повод для гордости, «но только, пожалуйста, ни слова в школе, ни слова». Поэтому она знала все, она знала, что они посылают в лагерь Синявскому деньги и продукты, знала, что все они подписали письмо в защиту Вайнштока, когда того уволили из института. Она читала «Архипелаг» на такой же папиросной бумаге, как Библия, и «Хронику текущих событий», отпечатанную на машинке, а когда Вайншток собрался уезжать и «сидел в отказе», они собирали ему деньги на отъезд для всей семьи, потому что собравшиеся покинуть СССР по еврейской линии должны были, по решению Политбюро, выплатить «деньги за образование» и деньги пришлось собирать, а это были какие-то несметные тысячи рублей, скидывались всей Москвой, и она тоже все это знала.

Каждое событие в жизни родителей она воспринимала как свое, личное, более того, как главное, и когда она рассказала маме, что Варвара Семеновна, завуч, классный руководитель и учитель литературы, их бьет, то есть стучит по затылкам, орет на уроках, обзывая их распустившимися свиньями, проститутками и мерзавцами, мама, задыхаясь от негодования, сказала ей: «Ты не должна их бояться, понимаешь? Мы не должны их бояться!»

Папа, он был талантливым художником, участвовал в выставках, продавал свои работы в художественном салоне, смотрел на всю эту компанию немного со стороны, соблюдал дистанцию, но тем не менее этот выведенный мамой, не специально, не в виде догмата, а просто для жизни, – закон – «не-будь-как-все-и-мы-не-должны-их-бояться» он свято соблюдал и в своей, глубоко закрытой для посторонних творческой жизни, не брал заказы на художественном комбинате, всех этих юбилейных Лениных и «партия-наш-рулевой для заводоуправления номер 13», обходился без этого, а значит, тоже жил «не как все», повинуясь этому закону, который в Нюшиной голове назывался не иначе как «мамин закон», то есть закон, который изобрела и сформулировала мама.

Мы не должны их бояться…

И вот теперь мама шла вместе с ней в эту рязанскую церковь, хотя ей было это очень трудно и тяжело – но шла, в своих замшевых сапогах и плаще на молнии, шла, без тени упрека, но с очень растерянным выражением на лице, и Нюше на самом деле захотелось ее обнять и заплакать.

Но она не могла.

Никаких «куполов церквей» в Рязани, конечно же, не было (кроме Кремля), это был обычный город, только чужой и неестественно хмурый, зато вскоре по ходу их движения обнаружились «домики», которые она так часто представляла себе. Вокруг домиков росли деревья, на заборах сидели кошки, и от сердца как-то отлегло.

– Скоро уже дойдем, – сказала Оля. И зачем-то прибавила: – Отец Михаил хороший человек.