Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

… Когда она приходила с работы, начиналась совсем другая жизнь. Она немедленно шла на кухню и начинала что-то жарить, варить, чистить, посылала меня выбросить мусор, сбегать за хлебом, открыть консервную банку, потом отнести в комнату тарелки и вилки (мы ужинали в своей комнате), потом торжественно вносила еду на подносе, и мы начинали трапезу.

Я смотрел на Тараканову завороженным взглядом, на ее фартук, оранжевый свитерок с вырезом, на ее тапочки и юбку, на ее глаза и волосы – не понимая, как в одном человеке может быть столько жизни, настолько много, что даже сладкая пыльная смерть, которая явно обитала в этой квартире и проникала в поры твоего тела незаметно и по одному микрону в час, отступала и съеживалась. Когда мы заканчивали ужин, Маргарита Игоревна просыпалась и развивала свою вечернюю активность.

Иногда опять из ее комнаты раздавался призывный вой:

– Помогите! По-мо-ги-те!

Тараканова вздыхала, а я скорбно отправлялся за портвейном.

В сущности, этот портвейн был важной частью моего и ее существования, вслед за ним начинались рассказы, вернее, нет, это были не рассказы, из Маргариты Игоревны начинали как будто бы сыпаться отдельные фразы, загадочные и маловразумительные, но интересные, как сыплется иногда железная стружка или картофель из прыгающего на проселке грузовика.

– Знаете, что мне сказал однажды Бухарин? – загадочно спрашивала она, и я застывал с новыми мятыми рублями и горстью мелочи в кулаке, зная, что обязательно должен дослушать рассказ до конца. – Он сказал: нужно разоружиться перед партией! Понимаете?

Я послушно кивал и отправлялся в угловой гастроном.

К сожалению, в то время я не мог достойно ответить Маргарите Игоревне и поучаствовать в беседе, например я очень плохо представлял себе, кто такой Бухарин, я знал, конечно, что его расстреляли как немецкого или английского шпиона и что это явный бред, но этого было очень мало, чтобы поддержать наш разговор.

Но этого и не требовалось.

– Я член партии с 1912 года! – однажды сказала она.

Я не знал, что делать, аплодировать может быть, и просто уважительно покачал головой. Возвращаясь обратно уже с портвейном, я подумал, что, наверное, никакой реакции и не требовалось, главное, чтобы был слушатель.

– А вы знаете, что Ягода был родственником Горького? – хитро прищурившись, спросила она меня.

Я хотел было спросить, кто такой Ягода, но не стал – постепенно вспомнил, что это был какой-то чекист.

– Нет, вы не знаете… – удовлетворенно сказала она. – Просто он был очень влюблен в его невестку, Горького. Очень влюблен. И все об этом знали. Все знали… – промолвила она, уже засыпая.

Конечно, меня крайне беспокоили регулярные дозы портвейна, которые употребляла наша квартирная хозяйка. Мне приходилось сдавать пустые бутылки, чего я вообще никогда в жизни не делал. С другой стороны, не могли не восхищать тот внутренний огонь и беззаветная преданность идеалам, которые она при этом проявляла. Тараканова смотрела на это философски.

– Ты, – говорила она, жаря оладьи на кухне, – соучастник преступления. Придет следователь, сделают вскрытие, обнаружат следы алкоголя. Начнут думать, искать. Ага, вот кто, оказывается, спаивал члена партии с 1912 года! Понимаешь это?

– Ну она же нас с квартиры выгонит… Если я не буду потакать ее слабостям, – вяло оправдывался я.

– Ну да, так и скажешь. А тебе скажут: а вот мы считаем, что вы вошли в преступный сговор с родственниками и хотели завладеть ее имуществом. И ты что тогда?

Надо сказать, что удивительное это соседство терпел я не только потому, что мне нравились этот огромный мрачный дом с его мифами и легендами, метро «Сокол» и общий колорит здешней жизни. На севере Москвы, особенно на северо-западе, вообще обитают сплошь привидения и духи, такие уж это места. Нет. Меня привлекало в этой квартире и то, что Тараканова постепенно тут привыкала и становилась чуть более счастливой, чем обычно.

Иногда к нам приходили друзья и подруги, Маргарита Игоревна как бы против этого не возражала, лишь слегка увеличивая после этих посещений количество портвейна.

Тараканова жарила на кухне маленькие оладьи, иногда обычные, иногда кабачковые для гостей, жарили мы тут и капустные котлеты, причем не из кулинарии, а собственноручные, в угловом гастрономе я научился находить мойву горячего копчения – словом, было весело.

Под конец вечера Тараканова с подругой Ивановой иногда пели вдвоем звонкими голосами:

– Куда ж мы уходим, когда над землею бушует весна-а-а?

Ну а я им подыгрывал на гитаре.

Мне кажется, в этот момент Маргарита Игоревна тоже слушала нас из-за стенки.

Но вот однажды случилась неприятность – Тараканова разбила слоников. Причем всех. Слоники, как и положено, стояли на комоде, целых семь штук, мал мала меньше, красивые, фарфоровые, сейчас таких днем с огнем не найдешь, короче, она почему-то дернула за салфеточку, пытаясь устроить все как-то получше, покрасивей, во время очередной уборки, и слоники покатились. Это было ужасно. Тараканова рыдала, вернее душила рыдания, чтобы не услышала Маргарита Игоревна. Всю ночь она не спала, а утром послала меня в ближайшую мастерскую по ремонту бытовых приборов (бытовые приборы-то тут при чем? – не понял я, но она только замахала руками), где мне сказали, что склеивать бесполезно, умерла так умерла.

Когда я это ей сказал, она отвернулась и замолчала на несколько часов.

Ночью я решил, что буду ее утешать. Так и сказал, мол, давай я тебя утешу. Но она приподнялась на локте и внятно сказала:

– А можно не сейчас?

Наутро все повторилось опять, и я надулся.

– Послушай, – сказала она, перед тем как уходить на работу, в свое издательство. – Я тебе это уже говорила и вынуждена опять сказать. Я в таких ситуациях чувствую себя абсолютно одинокой и беззащитной. Ты ничем не можешь мне помочь. Ты никак не можешь меня защитить. Понимаешь? Поэтому подожди. Не лезь ко мне.

– Выходи за меня замуж! – вдруг сказал я. – Тогда все будет как-то легче переживать, мне кажется, – все эти жизненные трудности и серьезные невзгоды.

– Отстань, – мягко сказала она, надела плащ и вышла.

Настроение Таракановой день ото дня ухудшалось.

Вскоре она стала уже мрачнее тучи.

Когда я попытался выяснить детали, ничего вразумительного она не сказала.

Теперь, когда она уходила на работу, я подолгу сидел в растрескавшемся кожаном кресле, смотрел на огромный абажур, свисавший над круглым столом, на копию картины Васнецова «Три богатыря» в золоченой богатой раме, на скромный бюст Ленина, глядевший на меня из-за темноватого стекла шкапчика, в котором было столько старого барахла, что я зарекся туда залезать, на всю эту пыльную роскошь прошлого, на всю эту засасывавшую меня трясину чужой жизни, давно прошедшей и разбившейся навсегда, на все эти 30-е годы, и 40-е годы, и 50-е годы, на весь этот пейзаж нашей жизни, где нам было с Таракановой так хорошо, как может быть хорошо только двум любовникам, убежавшим от родных и близких в далекую страну, где их никто не достанет, и вот однажды, находясь в этой прострации и повинуясь внезапному чувству, я вышел в коридор, постучал к Маргарите Игоревне и переступил порог ее комнаты.