Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Ну я такая, да.

А вы идите все на хер.

Еле дождалась девяти утра, уставившись на будильник, раньше звонить не хотела, подруга любила поспать, и позвонила Голубевой.

– Ты только молчи, никому не говори, ладно? – сказала сразу. – А то я тебя прокляну. Навсегда.

– Обидеть хочешь? – спросонок спросила Голубева. – Ну так что решила-то?

Щеглова путано, но упрямо проговорила свою версию дальнейших событий.

– Ну это не так просто, как ты думаешь… – спросонья промямлила Голубева и громко зевнула. – Слушай, а ты вообще это… одна там, что ли, дома? Давай я к тебе сейчас приеду?

– Приезжай, – слабым от подступающих внезапно слез голосом ответила Щеглова.

– Ладно.

В десять утра они уже были с Голубевой в поликлинике, отстояли очередь, Голубева осталась сидеть в коридоре, она вошла в кабинет к тому же врачу, районному гинекологу, одна.

Врач подняла на нее глаза, выслушала и несколько секунд внимательно молча смотрела.

– Ты с кем пришла? – неожиданно спросила она.

– С подругой.

– А мать у тебя где?

– На даче.

– Ну ясно… В общем так, девочка, ты ко мне с подругой больше не приходи. Если ты хочешь от меня направление, приходи с матерью. Мы вообще-то на аборт просто так не посылаем, это целая история, обследование, врачебная комиссия и так далее. Без матери я и пальцем не шевельну. И главное, даже не вздумай…

Но Щеглова уже закрыла за собой дверь, не дослушав.

Возле поликлиники был кафетерий с пластиковыми столами и железными стульями, с развеселой пионерской мозаикой на стене, от только что вымытого пола неприятно пахло хлоркой, но ей было все равно. Она заказала себе кофе со сгущенкой и песочный коржик за десять копеек. Подруга Голубева смотрела на нее круглыми от страха рыжими глазами, а потом начала рассказывать то, о чем ее попросили. Рассказывала довольно долго.

Сначала Щеглова слушала молча, а потом встала и попросила у буфетчицы в кафетерии ручку и бумажную салфетку.

Стала записывать.

Первый способ поразил ее своей нелепой простотой.

Дома Анжелика, как учила ее подруга Голубева, забралась на стул и стала спрыгивать босыми ногами на пол. Она даже сняла трусы, почему-то думала, что кровь пойдет сразу, но она все не шла и не шла. Было больно, но она продолжала прыгать. Со стороны это было похоже на какие-то соревнования. Потом ей стало казаться, что она сошла с ума. Потом, чтобы увеличить силу удара, она забралась на кухонный стол. Ногам было очень больно. Она боялась, что сейчас что-то вывихнет и сломает, какую-то кость, да и вообще устала. Через некоторое время соседи постучали в батарею. Тогда она вышла во двор, было уже около десяти вечера, и стала искать, откуда бы повыше спрыгнуть. Нашла деревянную трухлявую доску, забралась по ней на бетонный забор и спрыгнула оттуда еще пару раз. Какой-то пацан, спешивший мимо на велосипеде, взглянул на нее удивленно. Потом она попыталась залезть на дерево, еще выше, но у нее, слава богу, не получилось. Пора было возвращаться домой.

Но и дома она не оставила своих стараний.

Сначала Щеглова налила в эмалированный таз кипяток и кинула туда для верности еще несколько горчичников. Опустила ноги и, скуля от боли, продержала несколько минут. Ноги распухли, стали красными, она страшно вспотела.

Легла на кровать. Но кровотечения по-прежнему не намечалось. «Может, это происходит не сразу? – подумала она. – А пока надо просто лечь спать?» Но спать ей было страшно. Тогда она налила горячей воды в ванну, добавила марганцовки и пролежала в ней еще час, периодически добавляя кипятка.

Вышла из ванной она какая-то розовая и скользкая.

Время шло к двум часам ночи.

Тогда она наконец легла и стала думать: может быть, просто повеситься? Или выпрыгнуть из окна? К чему все эти премудрости?

Итак, Щеглова лежала в темноте, распаренная, разгоряченная и по-прежнему беременная, возносясь над своей постылой жизнью, как легкий дух, и обозревая ее с высоты птичьего полета.

Все было плохо, но в этом «плохо» было что-то важное, только она никак не могла понять – что.

Нелепое и даже в чем-то постыдное соитие с мальчиком Колей вдруг преобразило ее жизнь. Теперь она была вынуждена решать, по сути дела, огромные вопросы бытия. Как бы наравне с господом богом. Эта мысль показалась ей смешной, она улыбнулась в слезах, перевернулась на другой бок и заснула.

Однако проснулась она в очень плохом настроении и, бегло просмотрев мятую салфетку с наспех записанными рецептами спасения, поехала прямиком на Битцевский ипподром.

Там она долго шла вдоль деревьев и вдоль забора, долго искала какого-то главного человека, а когда нашла, не могла себя взять в руки. Наконец он понял, чего она от него хочет.

– У нас сейчас свободных лошадей нет, – сухо сказал он. – Да и вообще это так не делается. Нужна справка от врача, что вы можете заниматься верховой ездой…

– А можно все-таки я попробую? – несмело сказала Щеглова. – Я так давно об этом мечтала…

– Когда попробуете? – не понял главный.

– Сегодня, завтра, послезавтра… Я не знаю, но если можно, то поскорей.

– А почему такая спешка? – неприятно удивился он.

Она покраснела, молча повернулась и пошла назад – долго шла мимо забора и смотрела на веселых людей, идущих по дорожкам парка, многие были с детьми.

История с лошадями показалась ей самым заманчивым, даже изящным выходом, но и тут ей не повезло.

Вечером она сделала раствор марганцовки и с отвращением его выпила.

Легла. Всю ночь ее мучили жжение в животе и какие-то скользкие кошмары.

«Так и умереть недолго, – подумала Щеглова. – Безо всякого суицида».

Меж тем родители должны были приехать с дачи со дня на день. Положение усугублялось.

Тогда подруга Голубева начала обзванивать разных людей и нашла наконец знакомого врача.

Она продиктовала телефон, сказала, что, черт побери, займет ей денег, и велела звонить «прямо сейчас».

Анжелика Щеглова вышла на балкон и посмотрела сверху на свой родной город. Родной город с ее восемнадцатого этажа представлял собой одинаковые кубики серо-белых домов с бесконечными рядами горящих окон. Это было абсолютно безжизненное, тяжелое и ровное пространство, похожее на мертвый космос, лишь внизу, в самом низу, у земли, где были люди, доносились какие-то крики, звучала музыка, шелестел ветер – то есть различалась некая жизнь. Внутри у Щегловой все опустилось, руки и ноги были холодными от страха.

Она вернулась в комнату и, понимая, что родители могут вот-вот приехать, набрала нужный номер.

Врач задал несколько вопросов, помолчал, потом вежливо попросил ее приехать в субботу, в его дежурство, прямо в отделение, часиков в пять. Звали его Евгений Борисович.