Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Больница была в районе метро «Семеновская», у черта на рогах, и там еще на трамвае нужно было ехать пять остановок.

Всю неделю она провела как робот – улыбалась приехавшим наконец родителям, маме и папе, вежливо и радушно разговаривала с ними, завтракала, ужинала и обедала, читала книги в читальном зале, ходила на занятия, меж тем в голове у нее стучало только одно – Семеновская, Семеновская, Семеновская, Евгений Борисович, здравствуйте, я та самая, которая вам звонила, а, это вы, проходите, пожалуйста. И так бесконечно.

В пятницу, накануне визита, она вдруг задумалась о том, что вообще не очень понимает, зачем люди живут. Что вообще в этом хорошего.

Какой все-таки смысл.

День был жаркий. Больница была тихая, красно-кирпичная, вся в зелени. Она опять бесконечно шла вдоль какого-то бетонного забора, искала нужный корпус, спрашивала у санитарок, ей казалось, что они глядят на нее рентгеновским взглядом, проникая в ее мысли насквозь, но было уже все равно.

– Да ты не бойся… – сразу и как-то по домашнему сказал Евгений Борисович. – Бывает и хуже. Садись в кресло.

Потом, после осмотра, кивнул, небрежно взял деньги и повел в операционную.

Перед тем как она разделась, он сказал:

– Послушай, ты это, вот что… После операции я могу тебе разрешить у нас полежать, но, понимаешь, максимум часа два. А потом тебе надо будет ехать домой. Дома есть взрослые?

– Но они не знают, – честно сказала она.

– Не важно. Короче, если будет что-то – температура поднимется и все такое, ты мне сразу звони. И учти, после наркоза будет тяжело ехать далеко на общественном транспорте. Забрать тебя некому?

– Некому, – кивнула она.

Он молча повел ее в операционную, и там она легла на стол…

Вошла сестра, пожилая, брезгливо ее осмотрела, наконец ей ввели какой-то укол, наркоз был, конечно, странный, она такого совсем не ожидала, не было отключения, не было никакого сна, ни кошмарного, никакого, Евгений Борисович что-то ее спрашивал, она что-то ему отвечала, пожилая сестра смотрела все так же брезгливо, в окно светило солнце, и ее мучила мысль, почему же она не засыпает и когда все начнется, потом она вдруг открыла глаза и обнаружила себя одну в палате.

Зашел Евгений Борисович.

– Повезло тебе, что лето. Народу мало. Ты как?

– Я давно лежу? – слабо спросила она.

– Недавно. Часа полтора. Слушай, все должно быть нормально, но если что, ты сразу звони. Сейчас сестра придет. Она у нас строгая, но добрая, ты не обижайся. Проводит тебя немного.

– Какие ж вы девки, странные, – сказала сестра, когда принесла ее обувь и другие вещи. – Ну а если бы осложнения? Ну а если что не так пойдет?

Анжелика молча встала.

Сестра молча сунула ей в руки упаковку ваты гигроскопической.

Стоило все это удовольствие сорок рублей. На прощание Евгений Борисович даже ее приобнял.

– Ты учти, если кому-то скажешь, меня могут посадить, – просто сказал он. – Все на доверии.

…Еще Евгений Борисович сказал, что она очень ругалась матом. Это было единственное светлое пятно. Она шла до остановки трамвая, еле передвигая ноги, и улыбалась про себя, представляя эти свои слова.

Дома она сказала матери, что была в кино с подругой и очень устала.

– Ты чего такая бледная? – встревожилась мать. – У тебя все хорошо?

– Просто к сессии много готовлюсь, – сказала Щеглова и вошла в свою комнату.

– Анжела! – крикнула мать из кухни. – Я тебе совсем забыла сказать, тебе подруга звонила, ну эта, с простой фамилией. Лена…

– Голубева?

– Ну да! Слушай, а ты не можешь мне немного помочь?

Она пошла на кухню.

До полвторого ночи они перебирали какие-то ранние грибы. Потом варили и потом рассовывали отвар по кастрюлям.

Это было как в аду. Щеглова думала, что упадет, но не упала.

Утром мама еще попросила ее помыть пол в комнатах.

Все было в порядке.

За этой самой ватой гигроскопической я отправлялся сразу, как только видел ее в аптеке. Ну предположим, заходил в аптеку и видел очередь, не очень большую, человек на десять, на пятнадцать. Сразу становилось понятно, что – вот, «выбросили вату». Ее всегда покупали по многу, при продаже ограничений на вату, слава богу, не делали – и вот я, купив какой-нибудь аспирин в бумажной упаковке, уже торопясь, уже понимая дальнейший ход своих действий, бежал к своему подъезду, поднимался на лифте, открывал дверь ключом и громко спрашивал с порога:

– Слушай, тебе вата нужна?

Как правило, она отвечала:

– Конечно нужна, а ты что, в аптеке ее видел? Беги скорей!

– Ну так сколько тебе нужно? – уже слегка раздражаясь, отвечал я. – Десять, двадцать упаковок?

– Ну десять…

Я брал деньги (рублей пять, вообще одна упаковка ваты стоила недорого, копеек сорок, кажется; обычно вся имевшаяся в доме наличность лежала в какой-нибудь книжке, среди страниц, или в старой стеклянной конфетнице на комоде) – и бежал обратно в аптеку занимать очередь.

– Можно десять? – говорил я тихо, подходя к прилавку и оказываясь с усталой продавщицей лицом к лицу. Она смотрела на меня внимательно, как будто тревожное послание от Щегловой через меня передавалось и ей.

– Сейчас посмотрю, сколько осталось, подождите…

Я радостно запихивал в сумку десять белых круглых рулонов ваты гигроскопической и под ругань озверевшей очереди пробирался к выходу.

Почему этой ваты вечно не хватало русским женщинам, я не знаю. И с тех пор как появились эти импортные прокладки, я об этом даже не задумывался. Вообще об этих самых гигиенических изделиях ходили в 80-е целые легенды. Рассказывали, что они тонкие, легкие, одноразовые, очень удобные и вдобавок хорошо пахнут. В эту легенду трудновато верилось, потому что у советских женщин на эту тему был очень тяжелый и горький опыт: приходилось изгаляться всеми способами, стирать какие-то тряпочки, да лучше даже не говорить, и все это на строительстве БАМа, на освоении целины, в тюрьмах и лагерях, во время Великой Отечественной войны, на стройках коммунизма, в командировках, геологических экспедициях, и так далее и тому подобное.

Я помню какой-то случайно подхваченный разговор, уже гораздо позже, в 90-е годы, насчет того, что если «ничего этого опять не будет, надо точно уезжать», ну или брать Кремль штурмом, типа возврат к прошлому невозможен.

Не знаю, возможен он или невозможен, но я помню этот страх залететь и ожидание критических дней очень хорошо.

Вообще осмыслить эти самые «критические дни» во всем их метафизическом величии я никогда до конца не мог. Ну не хватало мне какой-то силы духа или, может быть, полета мысли, не знаю. В эти самые «дни» у нас с Щегловой бывали, как правило, какие-то большие межличностные проблемы. У нее очень часто сильно болела голова, она раздражалась, а если я начинал вдруг огрызаться, она плакала и говорила, что я тупица и бревно.