Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– П-почему в одиночестве? У нее есть я, – отвечал Колпак, и Бондаренко в этот момент становилось ужасно стыдно.

Хиппи нравились ей тем, что не строили из себя никого другого, не рассказывали нелепых историй, не врали, не важничали, их скромность была выдающейся, как и сам их «тип служения», то есть это она сформулировала для себя потом, когда покинула стрит навсегда, – они были как монахи, но только наоборот.

Что значило это «наоборот», она и сама не могла бы себе объяснить, но эта формулировка ее устраивала – объяснять ее было бы бесполезно.

Слава богу, что она в свое время не связалась с ними, никогда не видела этих сеансов любви, когда все по кругу со всеми, никогда не варила темный настой, не кипятила всякую гадость в ржавой от времени ложке, не лежала часами, открыв глаза и видя в потолке дыру времени, – нет, все это ей было не известно, не знакомо и не нужно, но Реклама, которого она все-таки отличала от всех обитателей «этажерки», говорил ей, что он все равно ее ждет в гости и все равно она для них станет своей.

Когда-нибудь.

– Возможно, Реклама, возможно, – отвечала она загадочно.

Больше всего на стриту ей все-таки нравились отдельные экземпляры, которые не принадлежали ни к какому племени, отдельные, как она или Хейфец, именно они-то и делали стрит крайне своеобразным местом, не похожим ни на какие другие места, – именно эти люди одевались и выглядели наиболее странно и вели себя совсем непредсказуемо.

Взять, к примеру, Шапокляк, девушку неопределенных двадцати с лишним лет, – она ходила в мужской шляпе с обрезанными полями, длинной юбке в пол (юбка в неизменный синий цветочек) и, начиная с осени, в грубом мужском свитере и кедах (а летом она уезжала в Коктебель). Конечно, на шее у нее болтался ксивник, а на запястьях – фенечки, то есть цветные нитки, колокольчики и прочие загадочные вещи.

Отдельность Шапокляк была очевидна всем – она приходила и молчала, не говорила почти никогда ни слова, курила, потом уходила со стрита с очередным «человеком», как она их называла, чтобы назавтра появиться снова.

По сути, это была какая-то молчаливая душа этого места, с глазами, полными философского безразличия, и с улыбкой, полной внутренней иронии. Иногда Бондаренко всерьез думала, что Шапокляк не человек, а действительно образ чего-то более серьезного: возможно, она приходила на стрит, чтобы за всеми ними присматривать, а возможно, напротив, чтобы покупать их души, одну за другой.

Бондаренко пробовала к ней подходить, но напрасно – обронив два-три ничего не значащих слова, Шапокляк переходила в другую точку, где точно так же ничего не делала, курила и наблюдала, чтобы уйти в одиннадцать или двенадцать с очередным «человеком». Возможно, очень высокую Бондаренко Шапокляк притягивала еще и своей кукольной миниатюрностью, совершенно неожиданной в такой харизматичной личности.

Более всего привлекали всеобщее внимание так называемые «артисты». Тех, кто и вправду что-то делал – играл на гитаре, пел, рисовал, писал, – на стриту очень уважали, но быстро раскалывали: если человек слишком много говорил о том, как репетирует с Гребенщиковым ночами новый альбом, над ним начинали подшучивать и даже издеваться, но были такие персонажи, которые стояли твердо и не отступали от своей легенды, рассказывая все новые и новые детали, при этом все знали, что это полная туфта, – таких, если честно, не любили и старались избегать.

По стриту разгуливали «кинорежиссеры» в поисках девушек школьного возраста, зрелые дамы в поисках кавалеров, менты и чекисты, присматривающие за шлюхами, подъезжавшими к «Интуристу» в такси, таксисты, торговавшие водкой, дворники, торговавшие всем, в том числе пустыми «блатхатами», продавцы из Елисеевского, торговавшие вырезкой, сухой колбасой и дорогими французскими коньяками, театральные жучки, то есть спекулянты билетами, клакеры из Большого театра, иностранцы, топтуны, следившие за иностранцами, но среди всей этой разноцветной, пестрой, дурно пахнущей толпы характеров и типов не было ни одного персонажа, который так волновал бы ее, как волновала Шапокляк – почти безмолвная, тихая и притягательная.

Она навсегда стала для Риты иконой стиля: да, одеваться можно бедно, но шикарно, – но дело, конечно, не в этом, просто это была Джоконда с улицы Горького, иначе не скажешь.

Однажды они с Хейфец обнаружили, что вот уже полчаса за ними неотступно следуют два утюга, причем следуют, внимательно разглядывая их и обсуждая вполголоса.

Вот хамы.

Неожиданно повернувшись, чтобы как бы рассмотреть в витрине новые поступления в магазине «Наташа», они увидели там четкое отражение своих преследователей, нашли их не такими уж мерзкими, а переглянувшись и синхронно хлопнув ресницами, позволили им с собой познакомиться. Проведя всего час с новыми друзьями, Сашей и Димой, Хейфец с Бондаренко так же неожиданно согласились поехать к ним «на дачу в Мамонтовку», которую парни вдвоем снимали, и хотя это было чистым безумием, поездка удалась. Рита с Димой стали вместе жить, и однажды он привел ее в старый купеческий дом в Среднем Колобовском переулке и показал огромную квартиру, которую он присмотрел как «дворницкую», обязанности дворника выполнял, конечно, совсем другой человек, за определенные деньги, но в квартире им можно было теперь жить.

– Ну ты же хотела квартиру в центре? – настойчиво спросил он ее. – Хотела?

Она прожила в Колобовском четыре счастливых года и постепенно стала меньше появляться на стриту – стрит теперь был у нее дома.

Пани Броня, Петлюра, Герман Виноградов, художники и писатели – все они завертелись у них на Колобовском во второй половине восьмидесятых (кстати, однажды в этой квартире побывал и я). Она и не заметила, как это время вдруг кончилось, а когда заметила, было уже поздно – чего-то было уже не вернуть.

Но один момент той своей жизни она запомнила как-то очень сильно – это было летом, она появилась на Пушке часа в два или в три ночи, а ночи стояли удивительно светлые, ясные, теплые, она сидела на гранитном парапете и курила сигареты одну за другой.

В то время движение вообще замирало примерно в час после полуночи. Пушкинская площадь была совершенно пуста, милиционер в будке быстро засыпал, редко-редко пробегал какой-нибудь поздний пешеход, и она сидела и ждала, что кто-то сейчас появится. Она точно знала, что он появится, и вот он появился.

Это была женщина сорока примерно лет, она подошла и спросила, что Рита здесь делает.

– Жду… – честно ответила Бондаренко. – Вдруг кто-нибудь придет?

– А тогда… вы не хотите выпить кофе? – вдруг спросила женщина. – А то мне одной не хочется пить кофе. Я живу тут недалеко, на Бронной.