Франц Фюман - Двадцать дня или половина жизни

Новое общественное устройство было Другим по отношению к Освенциму; я пришел к осознанию этой истины через газовые камеры, и я считал, что мое внутреннее изменение закончится, если я посвящу себя служению новому общественному устройству, став его орудием, вместо того чтобы быть его сотворцом, вложив в него тот вклад, который мог вложить только я. Это и прозвучало в стихотворении, на которое так грубо указал тогда мой слушатель; это было плохое стихотворение, оно свидетельствовало лишь о том, что я смотрел на новое общество глазами прошлого. От понимания социализма как общества, в котором свободное развитие каждого есть предпосылка свободного развития всех, я был тогда дальше, чем когда-либо. Значит, это еще не было концом моего внутреннего изменения, а лишь его началом.

На улице шум; шум врывается через открытое окно; громкие восклицания, страстные крики, гогочущие пьяные голоса; в окнах на фасаде дома напротив поднимаются все шторы; за оконными стеклами смеющиеся, ухмыляющиеся, хохочущие физиономии, а в комнате Лилиома стоят две молодые женщины у открытого окна и машут невидимке, окликнувшему их. Он, наверно, живет этажом ниже меня, но из-за выступающего карниза мне его не видно, я слышу только, как он зовет: «Ну, иди же! Иди ко мне, красавица!» — и женщины, обе блондинки, одна полная, другая худая, брюки и мини-юбка, желтая рубашка и синяя блузка, смеясь, машут руками страстно взывающему к ним снизу; подобно сиренам, они простирают к нему руки и манят его округлыми, полными желания жестами, кивают, указывают каждая на себя и одна на другую, белое, золотистое, желтое, белое, золотистое, синее, их глаза сверкают, они посылают вниз воздушные поцелуи, и тут появляется Лилиом, Лилиом в красной спортивной рубашке, и обнимает за плечи обеих, и Лилиом хохочет, и воздух наполняется хохотом Лилиома и ароматом женщин, и переулок хохочет, и обе блондинки расстегивают друг другу верхние пуговки рубашки и блузки, и теперь всюду вспыхивает свет, яркий, смеющийся, хохочущий свет, хохочущий переулок; переулок, полный дерзкого озорства, переулок, полный безумия, и желтая вытягивает губы, и синяя прищелкивает пальцами, а красный притягивает к себе головы обеих и целует их, и внизу раздается крик, голос заходится криком, это вопль страсти, а потом тишина; и синяя, и желтая, и красный хохочут во всю глотку, и хлопают в ладоши, и упирают руки в бока, и хохочут, и показывают пальцами вниз в окно, где все стихло и которого я не вижу; мимо желтой луны пролетает Маргарита, и под хохот все занавески задергиваются, лица исчезают, огни гаснут; Лилиом опускает шторы, но одна штора зацепляется и повисает косо над подоконником, как веер у Малларме, за ней приглушенный свет, и тишина, и мелькает кто-то в синем, и больше ничего не видно.

Встал очень рано; в сумраке рассвета закончил перевод «Мятежного Христа» и еще раз перечитал для встречи с читателями «Очень больно» и стихи Фюшта. Потом, захватив однотомник сказок братьев Гримм в мягком переплете — генделевское издание, я приобрел его просто, чтобы что-нибудь купить, когда зашел в маленькую букинистическую лавку в Сегеде, — наугад отправляюсь куда-нибудь на берег Дуная навстречу теплому дню.

Превращение в сказках. Странно, что герой играет в них всего лишь роль катализатора. Он принимает, правда на время, обличье животного, но все равно остается неизменным; пусть он становится «еще краше», «еще милее», «еще сильнее», но все это лишь общее место, чтобы показать, что и сам он не обделен тем счастьем, которое приносит. Но его окружение, его социальная среда (семья, замок, страна, государство) меняются, освобождаются от тяготевшего над ними проклятья, от злой напасти.

Они меняются, но они не совершают внутреннего превращения, они возвращаются к исходному состоянию. А превращается в минус А и снова становится А.

Отрицание отрицания, по Энгельсу, идет от плюс А через минус А к А 2, где корень и будет плюс А и минус А. Отрицание отрицания больше, чем просто утверждение, с этого момента и навсегда в нем содержится отрицание. Квадратные уравнения имеют два корня.

Квадратные уравнения существуют в двух измерениях.

Идиллия — нарушение идиллии — идиллия. Почему мы миримся в сказках с таким ходом событий? Мы стремимся к нему в жизни и потому хотим видеть его в сказке. Но если бы сказка сводилась только к этому, она была бы пресной. В сущности, привлекательной для нас сказку делает то, что мерцает под поверхностью этого движения.

Одно ужасно: из своих странствий в иной мир герой не приносит с собой ничего — ни воспоминаний, ни представлений о своем ином существовании, ни опыта. Он всего лишь прошел через иное существование, не более того. Это ужасно, потому что безнадежно.

Ведь он же был медведем (конем, тигром, оленем, рыбой, львом, зайцем, цветком, деревом, камнем, богачом). Или только принимал их форму?

А если он был вороном, не вспоминает ли он иногда с тоской, что прежде мог летать?

«Я околдован» — почему мы воспринимаем эту формулу только положительно? В девяноста девяти случаях из ста это самое ужасное, что только может случиться с нами.

Не волшебство составляет ирреальную сущность сказки; немножко поколдовать можно научить каждого… Сказочна почти безграничная возможность взаимосвязи всех со всеми, и восстановление идиллии, счастливый конец, смех, которым заканчивается вестерн. Сказка может зародиться в действительности, действительность же не зарождается в сказке.

Заложили ли создатели сказок в них то, что мы там вычитываем? Едва ли. Просто они рассказывали сказки… Но мифы, даже их обломки, сохранили в сказках свою силу.

И слушатели внимали сказке и слышали, как она шепчет: здесь рассказывается о тебе.

Именно так после Нюрнберга и Освенцима воспринимал я сказки tua res agitur и потрясенно думал, что в одной книге заключен весь смысл немецкой истории; сотни раз я вглядывался в нее, как те люди, что сотни раз глядели на свинопаса, не подозревая, что он и есть спаситель.