Дэвид Салой - Каков есть мужчина

– Не надо так говорить.

Она все еще, кажется, где-то витает в мыслях.

– О, я ведь достиг всего, чего только хотел достичь.

– Профессионально, ты хочешь сказать?

– Да. Отчасти. То есть не вижу причин хандрить по этому поводу. Я очень горжусь тем, чего достиг.

И это правда. Однако, говоря об этом, он чувствует, какими невесомыми, какими несущественными и даже как будто мнимыми кажутся все его достижения – даже те, которыми он гордится больше всего, как, например, его определенный вклад в переговоры, длившиеся много лет, о расширении Евросоюза в 2004 году. Что-то – он даже не уверен, что это такое, – словно обесценивает их. И он говорит, стараясь сохранять философский тон:

– Я очень горжусь. Просто все так перевернулось сейчас…

– Тебе помочь? – спрашивает Корделия, имея в виду бутылку вина, которую он никак не откроет.

Секунду он колеблется, словно обдумывая дальнейшее действие, и говорит:

– Да, хорошо, пожалуйста. – Он передает бутылку ей. – Так вот, это вино, – продолжает он, очевидно решив переключиться на более приятную тему, – мы достали, мы с твоей мамой, – здесь он делает легкий нажим, чтобы показать, что они таки умели веселиться, и они действительно умели, – несколько лет назад, когда ездили в Умбрию на старом «пассате», да покоится он с миром, и мы достали это вино в Перудже, я думаю. Так или иначе, оно одно из лучших, которые здесь делают, и я думаю, пришла пора его выпить.

– Полностью поддерживаю, – говорит Корделия, хотя она еще моментами пропадает куда-то.

Он наполняет два бокала, не до краев, и передвигает один к ней.

– Ну, – говорит он, – за…

Он выжидает секунду – достаточно, чтобы она улыбнулась, – и пожимает плечами. Улыбка у нее задумчивая, грустная, за ней что-то скрывается, неубедительная улыбка.

Но он не позволяет ей смутить его.

– За жизнь? – предлагает он.

Она словно обдумывает тост и в итоге принимает:

– За жизнь.

Следующим утром они едут в Равенну. Ему нужно сделать еще одну томографию в больнице. Они едут на новой «тойоте». Коделия за рулем.

По мере того как они приближаются к морю, фермерские земли постепенно уступают место чему-то более аляповатому – туристической экономии песчаного побережья. Указатели парков развлечений. Отелей. Все закрыто на зиму. Только проститутки вдоль Страда-статале-309 стоят зимой, как и летом, хотя и в меньшем количестве. Боснийские девчонки по большей части, так он слышал.

– Несчастные, – говорит он.

Корделия молча кивает.

Они уже вблизи Равенны, и на указателях значится Area Industriale [84]. Это к торговому порту. Она ведет машину, не напрягаясь, – по извилистым улицам с дефицитом дорожных знаков, с коварным дорожным движением, односторонним; он просто изумляется ее вождению.

– Ты ведешь замечательно, – говорит он, когда они стоят на светофоре в городе. Похоже, она знает, где они находятся, тогда как он не имеет об этом ни малейшего представления.

Она смеется, говорит ему «спасибо» и трогает машину с места с присущей ей уверенностью, так впечатляющей его.

Они решили утром, что пообедают в городе, а потом поедут в больницу на это обследование к двум часам.

Они паркуются на общественной парковке неподалеку от Zona Monumentale [85]и идут пешком. Она хочет купить ему шляпу. Это будет ее рождественским подарком.

Виа Кавур украшена рождественскими гирляндами, и нарядные магазинчики расцвечивают тусклый день. Они заглядывают в некоторые, и в итоге он выбирает мягкую коричневую шляпу «Борсалино», хорошо сидящую на его небольшой голове. Теперь лицо его похудело и осунулось. Авария оставила на нем следы в виде невзрачных желтушных пятен. Шляпа ему явно нравится, и он не снимает ее, пока они ищут, где пообедать. Они находят подходящее место на виа Мажоре, и ему кажется, что он тут уже был когда-то, много лет назад, и, значит, здесь должны храниться хорошие воспоминания. В воздухе начинают кружиться снежинки, когда они заходят внутрь, погружаясь во внезапное тепло, и просят столик на двоих.

– Это то самое место, – говорит он ей, когда они усаживаются за столик, сняв верхнюю одежду.

– Ясно.

– Кухня превосходная. Была превосходной. Сейчас – как знать.

Декор определенно китчевый.

Печатное меню отсутствует. Зато к ним подруливает жизнерадостный субъект и сообщает таким голосом, словно они старые друзья, чем он готов порадовать их сегодня.

Когда они определяются с заказом, к ним подходит миниатюрная дамочка с лицом суровым и жестким, точно сухая фасоль, и ставит перед Тони бокал красного вина, а перед Корделией – зеленую бутылочку минералки.

Другие посетители – похоже, офисные клерки – спокойно обедают.

За окном тихо идет снег.

Он пробует говорить с ней об Amemus eterna et non peritura, о «вечном беге времени». Эти мысли не отпускают его. Сегодня он проснулся в подавленном состоянии. Лежал в постели какое-то время, не шевелясь, пока из темноты проступали бирюзовые стены. Отчасти его подавленность была связана с предстоящим посещением больницы, с томографией и возможными результатами. Последние несколько дней его беспокоили головные боли. Теперь его так же тревожат непривычные ощущения у него в голове, как и то, что уже несколько месяцев происходит с его сердцем. Ощущение физической хрупкости, пришедшее к нему ночью, напугало его, и он пытался вернуть себе чувство, которое посетило его на прошлой неделе, чувство того, что все преходящее воплощается через самый факт своей скоротечности во что-то бесконечное и вечное.

И теперь он пытается объяснить это Корделии.

– Это так важно, – говорит он, с трудом подбирая слова и видя по ее лицу, как она пытается понять его, – чувствовать себя частью чего-то большего, чего-то… чего-то постоянного.

– Ну да, – кивает она мягко, подливая себе минералки.

Она не уловила смысла, думает он.

Да и насчет себя он не уверен. Этот смысл кажется ему настолько зыбким, если он пытается высказать его или даже если не пытается.

– Я не очень внятно говорю, – извиняется он.

– Нет, это интересно, – выражает Корделия.

Им приносят блюдо с пастой – какие-то крупные равиоли на тяжелой железной сковороде, еще шипящие, и дамочка с суровым лицом молча ставит сковороду перед ними на деревянную подставку и так же молча уходит.

– Grazie, – говорит он ей вслед.

Он все еще пытается сформулировать свои мысли, донести до Корделии то, что так волнует его.

Она с аппетитом принимается за равиоли.

– Можно есть? – спрашивает он.

– Нужно, – говорит она.

И его внезапно очень трогает ее вид.

Просто очень.

Его глаза увлажняются.

Она замечает его влажный взгляд и улыбается ему вопросительно.

Чувствуя себя глупо, он качает головой, отчаявшись что-либо объяснить, и принимается за еду. В каком-то смысле его любовь к ней только ухудшает ситуацию, а не улучшает, когда он думает о грядущем конце. Это невыразимо больно – думать о том, что когда-нибудь наступит день, когда он увидит ее в последний раз.