Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

После антракта, когда в зале вновь погасили свет, она сжала его руку, испуганно прошептав, что, похоже, эклер был лишним и ее тошнит. Потерпишь или уйдем, спросил он. Потерплю, очень уж хочется досмотреть свою жизнь. Чайки, львы, орлы и куропатки, кричала со сцены исполнительница главной роли, стоя обнаженной на пустой сцене и демонстрируя сотням зрителей выбритый лобок, а он припоминал статью о скандальной постановке модного прибалтийского режиссера, заставившего нину заречную весь спектакль ходить в чем мать родила, что потом и так и сяк расшифровывали театральные критики, в конце концов, объяснившие режиссерский ход желанием показать, что актерство — это всегда обнажение и душевный, так сказать, стриптиз, а впрочем, некоторые посчитали обнаженное тело дешевым трюком, придуманным для того, чтобы привлечь публику на миллион раз ставленную и заученную всеми наизусть пьесу, словно театр это что-то вроде стрип-клуба, куда приходят поглазеть на грудь и прочие неприкрытые места. Тело у актрисы было красивое, с округлыми бедрами, упругой грудью, тонкими руками, а его сводили с ума тонкие руки, какие бывают только у молодых или очень худых женщин, и она, заметив, как он подобрался, разглядывая ту, которая играла ее саму, грустно сказала, вот если бы я сейчас вышла на сцену голой, худая, с выпирающими костями и плоской грудью, со шрамами, оставшимися от вырезанных опухолей, вот это был бы номер, вот это была бы заречная, а красивым телом разве кого удивишь. Ты права, все красивые люди красивы одинаково, вот и актриса от тебя совершенно неотличима, будто это ты и есть, только прежняя ты, конечно же, а уродство всегда неповторимо, и нет ни одного калеки, похожего на другого, только разве нам с тобой от этого легче. Да заткнетесь вы наконец или нет, не выдержал сосед, сколько можно, я кучу денег отдал за этот чертов билет не для того, чтобы слушать вашу болтовню. И в этот момент она застонала, свесившись с ложи, и ее вырвало эклером, салатом с тунцом и зеленым чаем, заваренным из пакетика, и зрители, закричав, вскочили со своих мест, вытирая забрызганную одежду. О, господи, простите, пожалуйста, она не хотела, крикнул он и, достав платок, прикрыл ей лицо, мы уже уходим, простите, надеюсь, никто не пострадал. В зале стало шумно, а актеры, не понимая, что происходит, продолжали играть, будто бы не замечая переполоха, но постановка, что и говорить, был скучновата, и зрителям, которые оживленно вертели головами и даже приподнимались с мест, правда, деликатно, стараясь не мешать остальным, интереснее было то, что происходило в зале, нежели на сцене, да и какой спектакль может сравниться по увлекательности с таким зрелищем, когда девица в розовом парике, свесившись через бортик боковой ложи, блюет на сидящих в партере. В театре включили свет, зрители зашумели, оглядываясь, и актеры замерли, оборвав спектакль. Убирайтесь отсюда, закричал охранник, ворвавшийся в ложу, а он зашептал, прижимая ее к себе, господи, неужели это все из-за нас. Черт его знает, удивился охранник, задрав голову на вспыхнувшие люстры, похоже, что нет, эй, что происходит, пробурчал он в рацию, и в ответ что-то неразборчиво пролаяли. Ее снова вырвало, на этот раз одной желчью, и она выпачкала стул, а соседи по ложе, забившиеся в дальний угол, с отвращением застонали, закрывая носы, да что же это такое, мы пришли на спектакль и что получили, тот еще спектакль мы получили, вот что, но только не тот, за который заплатили. Мы уходим, уходим, повторял он, волоча ее за собой, простите, надеюсь, вам возместят стоимость билетов, всего доброго, хорошего вечера, и, обернувшись в дверях, заметил, как к ее родителям пробирается через сидящих рядом зрителей ни много ни мало полковник полиции и, протягивая им бумагу или фотографию, прикладывает руку к козырьку.

Сбегая по ступенькам, он увидел в холле полицейских и, свернув в коридор, поволок ее за руку, ты не знаешь, есть ли другой выход, для своих, нам, похоже, не удастся забрать вещи из гардероба. Да, конечно, нужно подняться вон там, пройти в служебную часть, на лестницу, которая выведет на улицу, пойдем, я покажу дорогу, только не беги так быстро, а то меня опять вырвет. Вы кто, спросил их администратор, преградив дорогу и брезгливо разглядывая ее вымазанное в гриме лицо, вы что тут делаете, идите отсюда. Мы журналисты, соврал он, у нас разрешение от пресс-службы, хотим сделать статью о том, что происходит за кулисами, раз уж на сцене ничего не происходит. Меня о вас не предупредили, ладно, идите, только не суйте нос куда не следует, и администратор, чье внимание было занято полицией, толпившейся у гардероба, забыл о них быстрее, чем они проскользнули на служебную половину театра. В коридоре было людно, кто-нибудь знает, что происходит, какого черта остановили спектакль, кричали вокруг, в театре полно полиции, говорят, нашли похитителя, а значит, и ее скоро найдут. Почему именно сейчас, ни часом позже, посреди второго действия, кто вообще позволил врываться в зал, орал режиссер, когда они проходили мимо его комнаты, почему нельзя спокойно умереть, тихо, как все, не мешая жить другим, эта сучка мне никогда не нравилась, ей-богу. Она тебе не нравилась, потому что отказалась у тебя играть, точнее ее мать отказала тебе, возразил директор театра, выпей водки, только немного, и успокойся, наши пиарщики придумают, как обернуть это все в нашу пользу, а ты держи себя в руках, тебе еще выступать сегодня перед репортерами.

На улице было холодно, шел мокрый снег, не таявший на ее парике, и оба продрогли, а он к тому же промочил ботинки, дорогие, итальянские, которые муж бывшей надевал пару раз на заседание городского правительства. На обочине стояло такси, чернявый горбоносый водитель дремал, положив голову на скрещенные на руле ладони, и он втолкнул ее в салон и сел рядом, не выпуская из рук портфель с деньгами, ведь, кроме этого портфеля, у них ничего и никого не было в целом мире. Куда едем, зевая, спросил таксист, встретившись с ним взглядом в зеркале. Он назвал первый попавшийся адрес, выбрав улицу неподалеку от набережной и случайный номер дома, лишь бы таксист поскорее включил счетчик и поехал, решив, что придумает что-нибудь по дороге, может, встретит хостел или что-то в этом роде, где не будут спрашивать документы, которых у них не было, да если бы и были, они не могли бы ими воспользоваться, ведь теперь не только ее, но и, похоже, его искала полиция. Он попросил проехать по бульвару, хотя для этого пришлось делать крюк, но водитель, пожав плечами, спорить не стал, и когда проезжали мимо дома, окруженного полицейскими машинами, он притянул ее к себе, уложив ее голову на свои колени, как ты себя чувствуешь, малышка. Лучше, немного тошнит, но в животе уже ничего не осталось, и меня рвет воздухом. Понравился спектакль, спросил он, поглаживая ее по щеке, вымазанной потекшей тушью, не жалеешь, что мы туда пошли. Не знаю, пожала она плечами, я ведь как не знала ничего о себе, так и не знаю до сих пор, и внутри такая пустота, словно я уже умерла, впрочем, может, так и есть, а я просто этого еще не поняла. Водитель сделал радио громче, и в новостях первым делом рассказали о похитителе, которого наконец-то удалось разыскать полиции, его узнал один из пациентов онкоцентра, больной лейкемией, увидевший видеозапись с камеры наблюдения в вечерней передаче, и на премьере спектакля, возможно, актрису видели живой и невредимой, только в странном виде и в розовом парике, впрочем, эта информация еще проверяется. Ай, что творится, причмокнул водитель, из больницы похищают, ну кто же так делает. Разве у вас на кавказе не воруют невест, разозлился он, тут же пожалев, что не сдержался, даже согласия не спрашивают, с родителями договорятся, заплатят калым, и мешок на голову, поедем, красотка, кататься. Водитель засмеялся, ну что ж ты сразу не сказал, что это по любви, по любви и из больницы можно увезти, отчего же нет. Мужчина пятидесяти пяти лет, славянская внешность, среднего роста, диктовали по радио ориентировку, короткая стрижка, крупный рот, черные глаза. Притормозив на светофоре, водитель обернулся, с любопытством разглядывая его, и у него вспотела спина, проклятый кавказец, обо всем догадался и сдаст, как пить дать, все они такие, чуть что, сразу сдают, так что им нужно бежать, знать бы только, куда. В москве мужиков почти нет, сказал водитель, когда красный свет сменился зеленым, мужики как бабы, думают только о тряпках, вещах, развлечениях, а бабы как мужики, ей-богу, только и мыслей, что о карьере, машине и деньгах, а я не могу даже любовницу найти, не то что жену, лягу с такой в постель, чувствую себя гомиком, будто с мужиком трахаюсь. Вижу, наболело у тебя, усмехнулся он, и водитель закивал, да-да, наболело, все мне здесь нравится, вот только путаница полов совсем с ума свела, не привык я, чтобы женщины себя по-мужски вели, а мужчины по-женски, а вот ты мужик, настоящий мужик, взял и увез, молодец, уважаю, дай пять. Перегнувшись через сиденье, он протянул широкую волосатую руку, и они обменялись рукопожатием, не бойся, я не буду звонить в полицию, я не стукач. У меня есть деньги, не очень-то поверил он ему, нельзя же доверять первому встречному, я смогу тебя отблагодарить, а пока давай прокатимся по кольцу, мне нужно подумать, как быть дальше. Водитель выключил радио, поставив диск: это музыка моего народа, колыбельная авданы зараг, пусть твоя девочка поспит, она, наверное, устала.