Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Философская вещь, закивал незнакомец, не дает ответов, но задает много вопросов, что ж, это был замечательный вечер, я очень рад, что подсел к вам, хотя, честно признаюсь, не особо надеялся встретить тут такого интересного человека, да еще и знаменитого писателя. Мужчины поднялись из-за столика, оставив официантке щедрые чаевые. Обернувшись, он заметил, что на его стуле растеклось большое мокрое пятно, вот и случилось то, чего всегда боялся, напрудил в штанишки, как мальчишка. Он пропустил незнакомца вперед, чтобы тот не заметил, что его брюки вымокли, но официантки, глядящие им вслед, не могли этого не заметить, боже, какой стыд. Он подозвал ее, оторвавшую всем куклам головы, интересно, почему дети так любят это делать, и, взяв за руку, еще раз сказал, это моя дочь, и незнакомец, оглядев обоих, только пожал плечами, словно хотел сказать, мол, дочь так дочь, на пятилетнюю не тянет, конечно, знаем мы вас, эксцентричных знаменитостей, а впрочем, мне все равно. В холле незнакомец достал из кармана небольшой блокнот, довольно помятый, весь в чернильных разводах, и огрызок карандаша, ручки не нашлось, понимаю, в моем возрасте глупо, но все же не могу не попросить ваш автограф, не откажите в любезности, просто на память об этом вечере. Ну что вы, конечно, почему бы нет, и он, послюнявив кончик грифеля, на чистой странице блокнота размашисто подписался так, чтобы было непонятно, что это за фамилия, тем более что на самом деле это была не фамилия, а случайный набор букв, и если бы незнакомец расшифровал эту абракадабру, очень бы удивился. Сидевшая за стойкой регистрации женщина, а еще официантка, запиравшая ресторан, и двое постояльцев, ставшие свидетелями этой сцены, посмотрели на них с любопытством, и, когда он, раскланявшись с незнакомцем, уже заходил в лифт, немного пятясь спиной, как-будто долго прощаясь, а на самом деле чтобы нельзя было увидеть его мокрые брюки, начали расспросы: кто он, скажите скорее, это какая-то знаменитость, раз вы взяли у него автограф, да, это тот самый известный на весь мир писатель, который прячется от журналистов и никому не показывает свое лицо.

В лифте ей стало плохо, вдруг ушли силы, и она чуть не упала, а он едва успел подхватить ее на руки, с отвращением чувствуя, как вода выливается из него и, стекая по вымокшим насквозь брюкам, оставляет предательские капли на полу. Он долго не мог достать ключи от номера из кармана, потому что пытался держать ее, без сознания сильно отяжелевшую, а когда открыл все же дверь, кое-как дотащил ее, уложив на своей кровати. Приложив руку ко лбу, ощутил высокую температуру, померил пульс, и тот был как у зайца, милая, что с тобой, как ты себя чувствуешь, но она спала, и пот выступал на ее разгоряченном лице. Решив, что не стоит ее тревожить, он лег спать, постелив себе на полу, рядом с ней, а под утро, накрыв ладонью ее лоб, ощутил, что она стала еще горячее. До вечера нового дня она не приходила в сознание, и он боялся отойти от нее, словно девочка висела над пропастью, а он держал ее за руку, и стоило только отпустить, как сорвалась бы вниз, и все, точка, а когда за окном уже стемнело и сумерки, заползая в гостиничный номер, накрыли мебель, вещи и его самого вместе с кроватью, она распахнула глаза, пробормотав из дюма, жизнь восхитительная штука, мой друг, все зависит только от того, сквозь какие очки на нее смотреть, а потом, снова став маленькой девочкой, заканючила: папочка, я хочу пирог с голубикой, скажи, неужели я совсем не повзрослела и так и останусь навсегда пятилетней.

В гостинице задержались на две недели, пока она не пришла в себя, с помощью чуда и антибиотиков, подсказанных аптекарем, слава богу, это была простуда, а не застойная пневмония, которая убивает лежачих больных быстрее, чем та болезнь, что приковала к постели, но очень сильная простуда, а для нее теперь любая болезнь могла стать смертельной. В аптеке вместе с лекарствами он купил ей трость, вроде тех, с какими ходят старики и хромцы, надеясь, что эта трость ей пригодится, ведь непонятно было, встанет ли она вообще на ноги. У нее сильно шелушилась кожа, мази и кремы, которыми он смазывал ее несколько раз на дню, плохо помогали, она расчесывала руки до крови, и в конце концов пришлось наложить повязки. Она ничего не ела, лишь через силу пила протеиновый суп, две ложки утром и вечером, не больше, но ее все равно рвало, а на дне тарелки, которую он ей подставлял, растекалась красно-коричневая рвота, напоминавшая кофейную гущу, да еще из-за сильных отеков тело становилось неузнаваемым и терялась чувствительность, так что ей казалось, будто рук у нее больше нет, а на их месте ничего. Болезнь, как вторгшийся захватчик, обживала все новые места, не оставляя ни одного здорового органа. Спой мне колыбельную, мне ее никогда никто не пел, просила она, ненадолго выныривая из тяжелого от лекарств сна, а он не помнил ничего, кроме баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и утащит за бочок, и потащит во лесок, под осиновый кусток, ты к нам, волчек, не ходи, мою дочку не буди, что за дурацкие слова для детской колыбельной, кто их только придумал.

В дни ухудшений она не могла справиться с депрессией, не хотела пить лекарства, смазывать кожу критомитоном, разговаривать, слушать сказки, хотела только спать и не просыпаться. Он даже подумывал спросить ее, напрямую, глядя в глаза, хочет ли она, чтобы он все это прекратил, и не ее дело, каким способом, уж расстарался бы для своей девочки, и все случилось бы быстро и безболезненно, подушка на лицо, к примеру, или передозировка морфином, но, уже нагнувшись к ней, чтобы задать этот вопрос, вдруг ощутил, как у него перехватило дыхание, словно чья-то невидимая рука сжалась на горле, а как он-то будет жить дальше и, главное, зачем. Ты так смотришь на меня, будто хочешь задушить подушкой, сказала она, открыв глаза, и он, смутившись, стал кусать заусенцы, как в детстве, скажешь тоже, малышка, я же люблю тебя больше жизни. Ты добрый, провела она пальцем по его щеке, но знай, что раз уж жизнь у меня такая короткая, я бы хотела ее досмотреть до самого конца, и ни минутой меньше.

По телевизорам, установленным в холле и в ресторане, дважды показали их портреты, не в прайм-тайм, а днем, когда все на работе, видимо, эта история уже осточертела и зрителям, и телевизионщикам, так что никто не узнавал в постояльце гостиницы похитителя, за которого от семьи актрисы было объявлено большое вознаграждение. Зато за спиной у него стали шептаться, знаете, это какая-то знаменитость, композитор вроде бы, а может, политик, и администраторша, поймав его у дверей ресторана, куда он спустился на завтрак, спросила, правда ли, что вы известный человек. Правда, правда, я известный человек, уж поверьте, ведь меня часто показывают в новостях, вы не могли меня не видеть, усмехнулся он, а потом, прикусив язык, пожалел о своей нахальной беспечности, не хватало еще, чтобы администраторша начала припоминать, где его видела. Несколько раз на лестнице и за завтраком он встречался с незнакомцем, они раскланивались, обмениваясь фразами вроде погода-то совсем испортилась, да, поздняя осень в таких городах ужасна и навевает мысли о намыленной веревке, но никаких долгих разговоров больше не вели, каждому было не до этого.