Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Везде удалось не просто быть туристом, а именно говорить о русской Церкви, о наших монастырях, о молодежи, о старцах. Интерес, надо сказать, всегда был громадный, больше, чем в России.

Родители мои были молодые учителя русского языка и литературы. Лет до двенадцати я был очень советский ребенок, рьяный пионер. До ссылок, лагерей и прочего было еще довольно далеко — отца, Юлия Даниэля, арестовали в 1965-м, когда мне было четырнадцать. Мать, Ларису Богораз, — в 1968-м, мне было семнадцать. Была одна совершенно замечательная история. После очередного пионерского сбора я прихожу домой, и родители спрашивают: «Ну, что было?» А я гордо говорю: «Нам рассказывали про героя-пионера Павлика Морозова». Родители, гляжу, как-то побелели. Но ничего, держатся.

«И что же, — говорят, — геройского сделал герой-пионер Павлик Морозов?» А я по простоте душевной, не ища особых слов, — конечно, на сборе нам не так прямо говорили — объясняю: «Он донес на своего отца». Тут у них совсем как-то физиономии окаменели. «А ты бы донес на своего отца?» — спрашивают меня родители. Я отвечаю: «Ну так он же был кулак». Отец говорит: «А если б я был кулак?» Я-то тогда не знал, что отец хуже любого кулака, что он такая змея подколодная антисоветская. В общем, до слез меня довели. И это был единственный случай, пожалуй, когда они как-то вмешались в мое воспитание.

Постепенно советское как-то само начало выветриваться; поколение наше постепенно училось скептически ко всему этому относиться. Активного неприятия существующего режима не было, но я просто понимал, где живу, и особых политических эмоций по этому поводу не испытывал. Даже когда отец мне дал прочесть свои книжки, изданные на Западе под псевдонимом Николай Аржак, — сначала не сказав, что он их автор. Это было в январе 1965 года, за несколько месяцев до его ареста. Я, как положено четырнадцатилетнему подростку из интеллигентной семьи, тогда ко всему относился чуть снобистски. Прочел, важно сказал: «По-моему, талантливо, интересно». Отец ухмыльнулся, говорит: «А это я написал». Мне стало совсем интересно и приятно: вот, отец у меня не просто так себе, а писатель. Но не было ничего такого — ах, этот ужасный режим, с ним надо бороться, его свергать. Не было.

И когда отца посадили — тоже не было желания метнуть в кого-то бомбу. Что несправедливо, понимал. Что подло, понимал. Что мерзко и пошло, понимал. Но чтобы испытывал сильные общественные эмоции — нет. Огромное впечатление произвела поездка на свидание с отцом в Мордовию, в эту чудную лагерную страну. Вышки, люди в бушлатах, которые идут под конвоем из рабочей зоны в жилую и обратно. Но сказать, что и это сделало меня политическим человеком, тоже не могу. Начинавшееся общественное гражданское брожение, протестная активность меня увлекали, потому что наш дом оказался в эпицентре событий, благодаря чему я познакомился с массой ярких людей. Однако как любого нормального молодого парня меня гораздо больше интересовали девушки.

Серьезную роль в моем самоопределении сыграли события польского марта и пражской весны 1968 года. Я знаю многих тогдашних диссидентов, которые нацепили значки со знаком омега — символы американского сопротивления войне во Вьетнаме. И отголоски французской майской революции тоже как-то до нас доносились. В доме бывали знакомые французы, делились новостями: железный занавес-то был уже довольно ржавый и дырявый. Но если на Западе это был бунт молодежи против консерватизма и реакционных запретов старшего поколения, то в Москве бунтовала не столько молодежь, сколько люди возраста моих родителей. 35–40—45 лет. Среди подписантов 1966 года и подписантов 1968 года были доктора наук, члены Союза писателей, Союза художников. Был целый академик — Сахаров. Был генерал-майор 1907 года рождения. Зато молодые, ставшие частью этого протестного движения, часто имели более долгий опыт сопротивления режиму и были более политизированы. Юрий Галансков, Алик Гинзбург, Наташа Горбаневская… У них за плечами была уже площадь Маяковского. У кого-то СМОГ [2] Неформальное поэтическое объединение, возникшее в 1956 г. — Ред . . У кого-то опыт психушек и лагерей. Так что это был бунт, втянувший несколько поколений. Это был бунт изнутри системы.

Но, конечно, главным политическим мотором стала для меня «Хроника текущих событий». Впрочем, не только для меня, диссидентского ребенка, но и для моих одноклассников (а я окончил школу в 1968 году). Если мне удавалось приволочь на молодежные посиделки свежий номер «Хроники», то все сидели вокруг стола и передавали ее страничка за страничкой. И казалось, что это какой-то прорыв к свободе. Иногда я заходил к Наталье Горбаневской и говорил: «Наташ, а вот я узнал то-то и то-то». Она отвечала: «Знаешь — сядь, напиши. Ты что, неграмотный, что ли?» И я писал информацию. Но так делали многие, и в этом смысле я до 1973 года считаю себя исключительно читателем «Хроники», а не ее корреспондентом.

И вот наступает 1972 год. Мне уже двадцать один. С осени «Хроника» перестает обновляться, и я узнаю, что решено ее издание остановить. Потом это стало называться «приостановить», однако тогда мы это воспринимали как прекращение. И знаете, возникло ощущение, что подвыкачали воздух и возник вакуум. Дышать нечем. Не у меня одного; мой (ныне покойный) друг Марик Гельштейн сказал: «А знаешь, надо ведь ее возобновлять». Я говорю: «Пожалуй, надо». И пошел к Татьяне Михайловне Великановой, про которую знал, что она как-то немножко рулит этим процессом. «Очень хорошо, — говорит Таня. А это был, наверное, август 1973-го. — Вот вам редакционный портфель, вот вам материалы, — они ведь все время скапливались, даже после приостановки издания, потому что Таня и ее сотрудники рассчитывали на возобновление „Хроники“ в будущем. — Попробуйте сделать». И мы слепили несовершенные, сырые «рыбы» трех выпусков — 28-го, 29-го, 30-го. Как бы ретроспективно, задним числом. Мы с Мариком были неопытные, поэтому дело затянулось месяцев на пять, Сереже Ковалеву потом пришлось многое переписывать, приводить в божеский вид. И дальше уже мы плотно работали над выпусками хроники. Я — до начала 1981-го. Некоторые выпуски делали другие люди. Сергей Ковалев очень недолго, потому что в декабре 1974-го его посадили.

«Хроника» функционировала очень интересно. Вам дали ее почитать, вы в свою очередь перепечатали в нескольких экземплярах, раздали знакомым, они в свою очередь перепечатали и передали… То есть возникали такие ветвящиеся цепочки самиздата. Но оказалось, что эти цепочки работают и в обратном направлении, как каналы сбора информации. В шестом выпуске «Хроники» было помещено обращение к читателям: «Если вы хотите передать „Хронике“ какую-то информацию, то сообщите ее тому, кто дал вам „Хронику“, а он передаст тому, кто дал ему, и так в конце концов информация дойдет до тех, кто делает выпуски». И замечательное уточнение: «Только не пытайтесь пройти всю цепочку самостоятельно, иначе вас примут за стукача». И когда начиналась работа над выпуском, клочки бумаги, листочки, записанные разными людьми в разных городах и переданные по этим цепочкам, образовывали на столе гору; она рассортировывалась по темам, по жанрам. Мы разбирали каждый свое и начинали из этого делать некие тексты.