Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Кстати, я думаю, что после первых выпусков «Хроники» у чекистов была какая-то растерянность: а как за это сажать? И, собственно, за что? Нет ни призывов к свержению советской власти, ни призывов к борьбе с режимом, а просто факты. Без комментариев. Потом они поняли, что чего ж тут вихляться, прекрасно можно все равно сажать. Первой была Наташа Горбаневская. Ее посадили уже в декабре 69-го года. В 1972-м Иру Белогородскую. Гарика Суперфина посадили в 73-м. Ковалев, потом Лавут, Великанова… Сознавать, что люди сидят ни за что, было невыносимо. (После горбачевской амнистии политзаключенным стало намного легче, а сейчас опять чего-то люди сидеть начали ни за что; так что сейчас опять чего-то как-то нехорошо в душе.)

Сам я посадки не очень боялся — наверное, просто из-за скудости воображения. Хотя противная мысль о том, что посадят, конечно, была: «А зачем мне надо быть в лагере, если я все про это уже знаю, никакого дополнительного жизненного опыта мне это принести не может». Но как-то в конце концов обошлось.

В 1981-м я от издания «Хроники» отошел. Почему? Потому что (может быть, мои коллеги по «Хронике» со мной не согласятся) с годами самиздатский механизм ослабевал. Возникали альтернативные источники независимой информации, разные зарубежные издания. И в нашей информации становилось все меньше и меньше новизны. Если в 1968–1969 годах рассказ о том, что на самом деле происходит на судебных процессах против инакомыслящих, был для очень многих людей откровением, то к 78-му все уже более или менее знали, как ведется следствие, какие обвинения предъявляются на допросах, какие статьи уголовно-процессуального кодекса нарушаются. Интерес к хронике, конечно, падал. Механизм разветвленных цепочек ослабевал, они становились короче, и в каком-то смысле «Хроника» все больше и больше варилась в собственном соку. Время самиздата уходило в прошлое, все чаще информация приходила из тамиздата. В 1983 году ее закрыли.

Я же параллельно увлекся другим сюжетом — составлением нелегальных исторических сборников «Память» [3] Подробнее о сборниках «Память» см. в монологе Арсения Рогинского. — Ред . . Это что, гражданская инициатива, или культурная, или научная? Скорее научная. А одновременно я в «Хронике» подвизался. Это какая инициатива? Наверное, гражданская. Но я не считал себя диссидентом. Интерес мой был в другом. Когда я работал с «Хроникой», мне было безумно интересно вырабатывать навыки работы с информацией. Кладу перед собой пять листочков, на которых разные люди по-разному рассказали об одном и том же событии, вычленяю то, что происходило на самом деле, отсеиваю недостоверное. И ошибиться нельзя, потому что ответственность очень велика, ошибка в выпуске «Хроники» — повод для инкриминирования уголовной статьи не только для редакции, но и для того, кто «Хронику» перепечатает или даже просто будет у себя держать. А работа в сборнике «Память» была мне интересна просто потому, что я всегда интересовался историей.

Сейчас, уже в своей ипостаси исследователя, я избегаю термина «диссидентское движение». Движение — это движение куда-то, на что-то направленное, с какими-то четкими целями, ориентирами, с лидерами, борьбой и сменой поколений. А какое может быть движение, в котором участвуют вместе монархисты и анархисты, русские националисты и евреи-отказники? Я предпочитаю говорить о диссидентской активности. И в рамках этой диссидентской активности складывались или, наоборот, к ней подключались разного рода полноценные движения. Предположим, движение евреев-отказников. У него были совершенно четкие цели, были явные лидеры. В каком-то смысле движением можно назвать объединение русских националистов. Но с оговорками. Пожалуй, можно говорить о правозащитном движении. Например, в рамках диссидентства возникло в Питере в конце 70-х — начале 80-х годов феминистское движение. Отродясь не было в России феминизма — и вдруг появился.

Я даже году в 1974-м провел мини-опрос. Мне стало интересно, когда примерно возникло слово это — «диссидент». Его ж не мы придумали, его придумали иностранные журналисты, а потом оно прижилось. И я решил поспрашивать, как кто определяет слово «диссиденты». Например, у Татьяны Михайловны Великановой. У матери своей. У друзей. Человек пятнадцать я опросил, и все отвечали по-разному. Но одно у них было совершенно одинаковое. Они все начинали со слов: «Ну я-то, конечно, не диссидент». Понимаете, самоидентификация здесь довольно сложная. Даже можно сказать, что ее в общем не было.

Что касается того, какую политику власти вели по отношению к диссидентскому движению, к диссидентской активности, к тем или иным отдельным диссидентам, то на самом деле довольно неплохое представление об этом возникает при чтении, скажем, докладных записок Андропова в ЦК. Или его зама Цвигуна. И они не то чтобы совсем недоступны. Ключевые документы опубликованы. Статистика тоже существует. Чего мы не имеем? Мы не имеем материалов оперативных разработок КГБ против диссидентов. Их закрывает нам закон об оперативно-розыскной работе, принятый в 1992 году. Но многое ли мы узнали бы, если бы эти документы были открыты? Ну, члену правления Международного Мемориала положено ратовать за открытость источников. Но что касается вот этих материалов, я что-то сомневаюсь. Душа у меня как-то не лежит предлагать историкам взгляд на диссидентов через полицейские файлы, то есть фактически — полицейский взгляд через замочную скважину. Мы же представляем прекрасно, что они там собирали. Они собирали компромат, с помощью которого думали улавливать души. Вербовать и перевербовывать. Разные данные про интимную жизнь; они в постели диссидентские свой нос совали главным образом. Нам это надо? Не уверен.

Кроме того, я знаю случайным образом имена людей, которые были приставлены ко мне в процессе оперативной разработки в качестве информаторов. Но я-то помню прекрасно, что из троих этих людей один просто был мне никто и ни о чем информировать не мог, а двое других тут же ко мне подошли и сказали: «Саня, нас тут вызывали в ГБ и велели на тебя стучать. Мы этого делать не будем. Но мы тем не менее дали подписку, имей в виду». Но это я знаю, а я помру завтра, кто за их честное имя заступится?

Я принадлежу к так называемому поколению шестидесятников. Оно довольно разнородно, включает людей разных возрастов, разных генераций. Это и Галич 1918 года рождения, и Окуджава 1924 года, и Высоцкий 1938-го, и я 1936-го, и те, кто младше меня. На самом деле шестидесятники — условное обозначение интеллигенции, которая пережила хрущевскую оттепель, когда вдруг официально, через кремлевский рупор, был развенчан миф о Сталине.