Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Разоблачение культа личности кардинально изменило мировоззрение огромного количества людей. Например, моя матушка, она никогда не была сталинисткой, но она свято верила в коммунистические идеалы и проповедовала их в школе. И я, как очень многие мои сверстники, был правоверным пионером и комсомольцем. Мама очень мало говорила об отце и совсем не рассказывала о своих лагерных страданиях. Когда мы повзрослели и разговор об этом все-таки иногда заходил, она вскользь объясняла все ужасной поговоркой «Лес рубят — щепки летят», говорила, что построение социализма вещь трудная, поэтому бывают невольные ошибки. И папину судьбу, и свою она считала случайной трагической ошибкой на этом общем светлом пути. Поэтому разоблачение Сталина мама очень тяжело переживала. Не потому, что свято любила этого человека, а потому, что омрачились ее идеалы, рухнул символ веры. И похожие чувства испытывали очень многие.

Сталин — преступник. Советская страна не идеальна. Это открытие, перевернувшее сознание нашего поколения, я переживал вместе с остальными, не будучи к этому готов. Помню, как в 1952 году (я тогда был комсомольцем и учился в русской школе в Туркмении) нас повезли на строительство городка социализма Тахиаташ. Это одна из десяти великих строек коммунизма, которая впоследствии была законсервирована и заброшена. Но тогда мы вернулись восторженные и писали вдохновенное сочинение о социалистической стройке. В памяти осталась мощная строительная техника и новые материалы, а то, что город был опутан колючей проволокой и дома возводились руками рабов под дулами автоматов, из нашего сознания почему-то ускользнуло. Настолько мы были зомбированы идеологией и пропагандой.

И вдруг в один день это все треснуло, взорвалось, перевернулось и оставило нас наедине с собой. Нам предстояло самим разобраться, что же такое произошло. И общественная мысль заработала со страшной силой. Сначала возникла идея вернуться к ленинским идеалам, раз сталинские не годятся. Потом довольно быстро сомнениям были подвергнуты и самые фундаментальные основы марксистско-ленинского учения, вплоть до того, так ли уж справедливо материалистическое воззрение на мир. Но главным образом, конечно, пересматривались основные общественно-политические вопросы: в каком же государстве мы живем? Что произошло в 20-е и 30-е годы? Какой ценой мы одержали победу в Великой Отечественной войне?

Все эти вопросы застучались в наше сознание, и появилось море всякого рода материалов, которые рождали еще больше вопросов. Вышла книга Александра Некрича о начале войны, где он подробно описал, какими мы подошли к 22 июня 1941 года и что из этого получилось. В самиздате появилось письмо Федора Раскольникова Сталину и многие другие материалы, которые позже, при Брежневе, были преданы забвению и снова возникли при Горбачеве.

Результатом падения культа личности стали свобода и демократия. Не как институты, а как идеалы. Но сохранившаяся система, во главе с Хрущевым, продолжала вести себя по-сталински — вторжение в Венгрию, Берлинская стена и прочее. С одной стороны, железный занавес приоткрылся, люди стали чаще выезжать на Запад, в 1957 году состоялся знаменитый фестиваль молодежи и студентов. А с другой стороны, мы откатывались назад. Одной рукой Хрущев выпускал на страницы нашей печати Солженицына, а другой рукой преследовал Пастернака. Время было очень полосатое, и оно сразу породило первых диссидентов, о которых сейчас мало кто помнит. А надо сказать, что процессов при Хрущеве было не меньше, чем при Брежневе, хотя у власти он был всего десять лет, а не семнадцать, как Леонид Ильич. Самые известные дела — Краснопевцев, Бродский. Просто тогда, при Хрущеве, не было еще такого общественного резонанса, какой появился при Брежневе.

Конечно, как и вся наша интеллигенция, я в 1960-е читал и самиздат, и материалы, которые появлялись в советской печати; например, много удивительных публикаций было в «Военно-историческом журнале». Более того, я работал школьным учителем и преподавал коллективизацию по неизданному двухтомнику Виктора Данилова, был у нас такой доктор исторических наук, который очень честно написал об истории коллективизации со всеми ее ужасами, с истреблением лучшей части крестьянства и прочими репрессиями. Книжка еще не вышла в свет, но у меня уже была ее копия…

Моя супруга Ирина Якир работала над изданием «Хроники текущих событий». А это, на мой взгляд, был великий бюллетень, сравнимый с «Колоколом» или «Полярной звездой» Герцена, такой же не подцензурный, протоколирующий преступления режима. В этом святом деле она была многостаночница. Потому что помимо непосредственного сбора информации возникало множество проблем, которые приходилось решать. Например, собирать некий денежный и материальный фонд для помощи семьям диссидентов, которые уже попали в тюрьму или в лагерь. Она была человеком незаметным, но важным, подписывала протестные письма, ездила в командировки на Украину, привозила оттуда материалы на тонкой папиросной бумаге.

Я все время за нее переживал, потому что это было довольно рискованное занятие. Но сам диссидентскими делами занимался от случая к случаю, к «Хронике» был причастен скорее как читатель-распространитель: когда выходил тираж, я кому-то показывал, отвозил и сам читал, конечно, поучаствовал в редакторской работе над 11, 15 и 18-м номерами, 15-й выпуск я вообще один целиком редактировал. Но в основном я все-таки песни сочинял.

По тем временам диссидентство — это было святое дело. И абсолютно совестное. Посмотрите на судьбы наших видных диссидентов. Татьяна Великанова, структурный лингвист, Сергей Адамович Ковалев, преуспевающий кандидат биологических наук, Илья Габай, блистательный педагог, знаток литературы, Анатолий Якобсон, Юрий Айхенвальд, мои коллеги по школьному учительству, — все были настоящими, прекрасными работниками, каждый на своем поприще. И все стали диссидентами. Я для себя так определяю это понятие — инакомыслящий, который осуществляет свое право на свободу слова явочным порядком. Все те, кто в условиях советской диктатуры составляли, подписывали, распространяли и передавали на Запад протестные письма, подвергали опасности свою жизнь, здоровье и свободу.

Они шли на это, потому что внутренне не могли смириться с чудовищной системой и ее диктатом. И никакого другого основания я не вижу. И ведь в России это старая традиция. Бунт против огромной государственной машины породил и народовольцев, и декабристов.

Все это было на виду. Для КГБ не составляло труда наблюдать за нашей конспирацией. Они все абсолютно знали. Вероятно, у них были свои осведомители и, конечно, своя техника подслушивания и подсматривания. Я хорошо помню, как в Свердловске, в какой-то компании, спел свою самую крамольную тогда песню, про Брежнева. Она была не бог весть что, но там был хороший припев: «Мои брови жаждут крови». За такую строчку легко могли посадить. И я, когда решил ее спеть, попросил выключить все магнитофоны (а там их было восемь). Но через некоторое время после моего отъезда присутствовавших на той вечеринке стали вызывать в КГБ и спрашивать, что я там такое пел. Они, помня, что все магнитофоны были выключены, называли какие-то другие песни, вполне безобидные, а в том, что слышали про «брови-крови», не признавались. И тогда кагэбэшники достали полный текст этой песни, напечатанный на машинке. Причем по тексту было видно, что записан он с прослушки, потому что многие слова и рифмы были исковерканы.