Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Здесь надо отметить, что в Советском Союзе 60-х годов общество старались держать в тепличной обстановке, а острые углы сглаживать. И внутри страны конфликты были не видны. Боле того, это был очень необычный короткий период в жизни Советского Союза — между смертью Сталина и 1968-м годом. На мой взгляд, лучшее время СССР. Самое светлое. Очень сжатое пространство свободы человека расширялось на глазах, каждый год что-то добавлял. Слишком все хорошо было. Когда со словами «работают все радиостанции Советского Союза» включался радиоприемник, многие ждали объявления войны, но выяснялось, что это полетел очередной спутник, космический корабль, Гагарин, Титов и так далее. Даже инвалиды на улицах, безногие, безрукие, напоминали не о страданиях, а о том, что война закончилась. Это было очень сильное ощущение — отсутствие врага.

Я же искал конфликт. Потому что не верил, что этот пряничный домик отражает реальное положение вещей. Нет, ничего антисоветского во мне не было, меня все устраивало, хотя жили мы в бедном районе Одессы, деньги зарабатывал только отец, он был инженером, архитектором, а строить тогда было особо нечего, поэтому получал он мало. Но я чувствовал, что где-то должна быть драка, должно быть зло, которое от нас прячут. И если вокруг все было слишком хорошо, то оставалась мировая политика. Там было где разгуляться. Я собирал марки, хорошо знал географию и интересовался империями, которые вступили в стадию распада.

Вот так я дождался вьетнамской войны, которая меня захватила. Я следил за перемещениями военных, за наступлениями и ударами. У меня была огромная карта, которую я сам нарисовал. И конечно же я был на стороне Вьетконга [6] Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама. — Ред . . А потом случился 1968-й, который стал апогеем этой эпохи, причем везде, и в Европе, и в Америке. Для СССР это был переломный год.

Я, повторяю, в то время был настроен просоветски. Этого советского настроя не разрушает даже дело Синявского и Даниэля, сильно меня задевшее. Именно из-за него, из-за этого настроя, в 68-м году я становлюсь революционером. Что-то происходит у меня в голове; удивительным образом вот эта утрированная, идеализированная советская идентичность приводит меня к желанию новой революции. И я начинаю писать. А главное — решаю для себя, что я должен участвовать в следующей революции, приближение которой для меня (тогда) очевидно. Исходя из прочитанных книг, в первую очередь Стругацких, я убежден, что она будет мировая и начнется конечно же в СССР. Ну и перед глазами у меня стоит образ Че Гевары.

С такими настроениями я поступаю в университет. И там пытаюсь создать какую-то группу друзей, единомышленников. Но довольно быстро я открываю для себя «интеллектуальный марксизм», и вокруг этой идеи собирается небольшая группа людей, которые считают себя коммуной. Первое, что мы делаем, — выпускаем ультралевую стенгазету, за которую нас чуть не выгоняют из университета. Но режим в Одессе был тогда еще довольно мягкий; она сильно отличалась от Украины. В Одессе было очень коррумпированное КГБ, которое занималось валютными операциями. В общем, в этот раз мы проскочили.

В 1971 году я познакомился с Вячеславом Игруновым. Он узнал о существовании нашей коммуны и организовал встречу. Идейные отношения у нас не сложились, потому что мы были очень левые, неомарксисты, а он скорее антикоммунист. Но зато он был распорядителем библиотеки самиздата; именно благодаря ему я стал читать «Хронику текущих событий», и она меня поразительным образом увлекла. Оказалось, что просто услышанные по радио факты не имеют для меня особого веса. А вот то, что писали люди, рискуя своей свободой, было очень значимо, им я верил. Самиздат — это же не просто машинописные листы папиросной бумаги. Из-за журнала «Поиски» Виталий Абрамкин провел шесть лет в тюрьме, из которой вышел уже смертельно больным. Все мы, кто участвовал в сохранении самиздата, чувствовали себя средневековыми монахами-переписчиками, сберегавшими культуру от варварства.

Самиздат уже создал для меня образ происходящего. Но я еще не был готов участвовать в этом. Хотя представление об истории общественного движения постепенно выстроилось, и для меня как для историка оно было базовым, в каком-то смысле даже важнее теории. Я был фанатом русского XIX века, народников, народовольцев и прочитал практически все, до чего можно было добраться. Режим в СССР был консервативным, но в силу идеологической революционности он издавал горы литературы о революции и о том, что ей предшествовало. Из всего этого получилась такая странная смесь — я был радикальным левым, но радикальным не политически, а скорее интеллектуально. И конечно, я уже был частью той среды, которая называлась инакомыслием, чувствовал себя внутри большой истории. Одесса бурлила так же, как Москва, но было между двумя городами существенное различие. В Москве можно было быть легальным инакомыслящим и при этом, будучи кандидатом или доктором наук, получать зарплату в академическом институте. В Одессе нельзя было существовать промежуточно просто потому, что не было научной среды такого типа. И как раз в это время, в начале семидесятых, старую команду КГБ разогнали, а из Киева приехали новые ребята, которые всерьез взялись за умы одесситов. Вот тогда уже мы попали под контроль.

Одесский самиздат, с которым я имел дело, выглядел следующим образом — у Вячеслава Игрунова и группы его друзей были какие-то (скорее всего, левые) контракты с одесскими фабриками, которые производили всякую мелочовку для курортников. Они зарабатывали неплохие деньги, которые не учитывались: как теперь говорят, зарплата в конвертах. И по общей договоренности они тратили эти деньги на закупку и размножение самиздата. То есть я уже имел дело с конечным результатом. А потом Игрунов попросил меня написать статью в ответ на его публикацию о кризисе в диссидентском движении.

Это был очень сложный период — 1972 год, арест Якира и Красина, и уже было известно, что они дают какие-то показания, об этом вся Москва гудела. Роковой год, описанный потом Трифоновым. Москва горела, были сильные пожары. И одновременно горело демократическое движение. Якир и Красин были в тюрьме, и все шло к концу. Я тогда впервые задержался в Москве надолго и провел здесь все лето. У меня к тому времени появились друзья в Институте философии. Первым моим близким интеллектуальным другом стал в Москве Генрих Батищев, чудесный человек, философ. И тогда же я познакомился с Михаилом Гефтером.

С января 1968-го, как было сказано, моя жизнь шла уже по другим часам. Я ставил себе какие-то рубежи и двигался в заданном направлении, отсчитывая время отрезками: удалось — не удалось. Потому что мне очень хотелось живого дела. В связи с коммуной у меня появились еще неопределенные, но практические задачи. И тут мы не сошлись ни с кем, кроме Гефтера. Потому что хоть Батищев был очень заметным человеком в демократическом движении, читал лекции, которые вызывали шум, но после дела Якира он стал осторожнее. В Москве произошло расслоение либералов. А либерал в тогдашнем понимании — это человек, который работает в государственном институте и хорошо относится к диссидентам, но сам держится на расстоянии. А были люди, которые с самого начала жили вне системы. Для меня это был принципиальный момент. Я никого никогда не осуждал, но мне были менее интересны те, кто жил советской жизнью. При этом я не считал себя врагом такой жизни, она просто казалась мне дурацкой и глупой. Ни один мой проект не был связан с попыткой как-то социализироваться внутри советской жизни.