Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

В итоге я отсидел полный срок и еще два дня. Пятнадцатого февраля 1987 года я приехал в Ленинград, где мне нельзя было оставаться больше десяти дней. Милиционер приходил каждый день. Отцу уже шел девятый десяток, мать перенесла операцию… Весь мир пришлось на уши поднять. Но вырваться удалось. Гражданства лишили не только меня, но и отца и мать. Мать — заслуженная учительница, преподаватель музыки по классу рояля. Отец не только воевал, но пятьдесят лет флот строил, почетный работник флота.

Мы выбрали Германию, потому что немного знали язык. Я объездил всю Европу, познакомился с русской эмиграцией, которая еще жива была, выступал в разных аудиториях. Меня потом часто спрашивали: «А что вас держало?» Я всегда говорил, что, во-первых, абсолютная убежденность в правоте дела. Когда человек попадает за неправое дело, я думаю, он так не может выдержать, ломается или умирает. А во-вторых, конечно, вера. Все верующие всегда держались до конца.

Все началось с официальной фальши — и моей реакции на нее. В 1957 году я учился на третьем курсе исторического факультета МГУ, и мне поручили сделать доклад на тему Комбеда — Комитета бедноты 1918 года. Я работал c открытыми источниками, но даже на их основе пришел к выводу, что сознательный раскол на кулаков и бедняков — дело нехорошее. Я назвал это «антикрестьянской политикой коммунистической партии большевиков», к тому же без особого почтения отнесся к Ленину. В ответ меня обвинили в ревизионизме. Тогда, после XX съезда КПСС, было модно с ним бороться. И уже через неделю на комсомольском собрании мне влепили выговор с занесением в личное дело.

В это же время под следствием находились студенты нашего факультета. Была такая группа, которую возглавлял Лев Краснопевцев, бывший секретарь комсомольской организации всего факультета. Они тайно изучали историю, писали рефераты, что-то критиковали. И в конце концов трое получили по десять лет, трое — по восемь, и еще трое — по шесть. Девять человек посадили. А на суде всплыл вопрос обо мне. Они, защищаясь, сказали, что на нашем факультете собрались одни консерваторы, противники преобразований. Мол, там один студент доклад написал, так его выгнать хотят. Видимо, их речь произвела впечатление, и начальство ограничилось выговором.

Следующий курс я отучился спокойно, в конце года ездил хлеб убирать в Казахстане. А когда вернулся, арестовали моего однокурсника — Анатолия Михайловича Иванова. У нас с ним был общий знакомый, поэт и физик Игорь Авдеев. Он по распределению уехал в Кемерово, мы с Ивановым часто ему писали. И главное, он переписывался еще с одним товарищем из Воронежа, мать которого однажды вскрыла полученное письмо, поняла, что какой-то антисоветчик пишет ее сыну и ругает коммунистическую партию. Она недолго думая пошла в КГБ, и завертелось дело.

У Авдеева в Кемерове был обыск, нашли какую-то крамолу, в том числе переписку с Ивановым. Естественно, пришли с обыском и к Иванову, уже в Москве. А мы с ним тогда обсуждали проблему X съезда РКП (б), Шляпникова и Коллонтай, борьбу КПСС с рабочей оппозицией. Иванов написал работу «Рабочая оппозиция — диктатура пролетариата», ее при обыске нашли и сочли антисоветской. Через месяц его арестовали, правда ничего, кроме работы об оппозиции, не нашли и отправили в психушку. Авдееву из Кемерова повезло куда меньше — ему дали шесть лет за стихи и за перевод статьи о культе личности Сталина из какого-то американского журнала.

Я был потрясен фактом ареста Иванова и решил во что бы то ни стало помочь другу. Но придумать ничего не смог и поэтому просто выступил с речью у себя на факультете. Мы было тогда девятнадцать или двадцать лет, четвертый курс МГУ. Я выразил недоумение: как же так получилось, что, несмотря на заявление Хрущева, который на XXI съезде сказал, что у нас нет политзаключенных, в КГБ нашлись люди, которые арестовали нашего товарища? Я обратился к комсомольской организации с призывом вникнуть в это дело. На первый взгляд, никакой крамолы. Но аресты не афишировались, и я разгласил, в сущности, секретное дело. В этом была моя главная вина.

Спустя всего три часа меня исключили из комсомола. А через две недели — из МГУ. Формальным поводом стало непосещение лекций. Я не стал с этим спорить. Спустя какое-то время мне с большим трудом удалось окончить Московский заочный педагогический институт. Я получил диплом и даже успел поработать преподавателем в старших классах семьсот двадцать седьмой школы города Москвы.

Комнату в общежитии при МГУ я вынужден был освободить, но мне удалось выкрутить семь квадратных метров в бараке. Там я и жил.

Двадцать девятого июля 1958 года был открыт памятник Маяковскому. Все торжественно и официально, Николай Тихонов выступал, исполняли заранее согласованные стихи. И вдруг после всего этого началось стихийное чтение, люди выходили и читали, что хотели. Всем так понравилось, что договорились собраться еще раз, через неделю. Так началась эта традиция. Мы встречались каждую субботу или воскресенье в восемь вечера и расходились ближе к ночи, чтобы успеть на метро. Было нас человек двести. Читали стихи репрессированных поэтов, потом что-то обсуждали, спорили. Особенно активными были 1960-й и 1961-й годы. Там были Юрий Галансков, Владимир Вишняков, который печатался под псевдонимом Ковшин, Аполлон Шухт.

Когда все это закрутилось уже серьезнее, мы провели митинг, что, конечно, было запрещено. 14 апреля 1961 года на площади Маяковского собралось человек триста-четыреста. Было такое бурление. Разумеется, митинг привлек к себе внимание, тем более что он совпал с народными гуляньями в честь полета Юрия Гагарина.

В тот день звучали разные речи. Кто-то выступил со словами: «Я снимаю шляпу перед Юрием Гагариным, но мы должны чтить Маяковского». (Большинство считало его оппозиционным поэтом.) Кто-то действовал еще смелее. Когда читал стихи Аполлон Шухт, у него вылетела такая фраза: «Кукурузой сыт не будешь, сыт не будешь кукурузой». И вот это была уже крамола. Иронизировать над овощем, который пропагандировал сам Хрущев, нельзя. В то время партийные органы создали специальную дружину по борьбе с площадью — и для выявления неблагонадежных личностей. Сразу кто-то из дружинников закричал: «Хватайте его!» Шухта засунули в милицейскую машину, а потом кто-то сказал — и того, который в шляпе, тоже, он у них тут главный. Этим главным в шляпе оказался я. Нас отвезли в отделение, отобрали паспорта и велели явиться завтра.