Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Были и доносы, и вызовы в ГБ некоторых членов организации. Обычно дело ограничивалось выяснением, откуда к людям попадали запрещенные книги. Они, конечно, оказывались под надзором, но вообразить, что за ними стоит целая организация, было невозможно. Разумеется, это доходило до нашего отдела, который был ответственен за безопасность, и членов организации, попавших под надзор ГБ, сразу отовсюду отключали, их дело было только наблюдать за своей слежкой. Они, например, записывали номера машин, которые за ними ездили, сообщали, куда вызывали, какие вопросы задавали и так далее.

Тем не менее удар был нанесен предателем, который вступил в организацию и знал много, хотя и далеко не все. Он от ужаса написал прямой донос, но мог назвать только трех человек — группу, в которой он состоял. Больше он никого не знал и масштабов не представлял. Но в ГБ попала программа и устав. Они, конечно, сразу поняли, что это крупная организация, а не три диссидента сговорились.

Постепенно, использовав некоторые наши оплошности, они вышли на центр. В одном только Ленинграде провели сотню обысков.

Судили двадцать одного человека. Были члены организации, которые не получили срока, потому что на них не было никакого материала. Вроде вычислили, что в Иркутске были люди, в Литве, в Петрозаводске, но на них ничего не нашли. Срок получили кроме меня Аверечкин, Вагин, Садо, Бородин, Ивойлов, Коносов, Шувалов, Гончаров, Ушаков, Бородин.

Первый ленинградский процесс в горсуде был в декабре, как раз на пятидесятилетие советской власти. Второй процесс был в апреле 68-го года уже над рядовыми членами организации. Их судили по статьям 70–72, а нас — 64–72. Я на суде сказал: «Все-таки я уверен, что наше поколение сломает вашу тоталитарную машину». Так ведь и получилось. Потому что и Горбачев, и Ельцин тридцатых годов рождения, немножко постарше нас.

Мне дали семь лет тюремного режима, восемь — лагеря и пять приполярной ссылки. Итого двадцать. Но практически я на тюремном режиме был десять лет, потому что за забастовку в пермском лагере мне поменяли режим. Строгий лагерный, конечно, все-таки легче, чем тюремный. Тюремный — самый тяжелый.

В камере ни света, ни воздуха, ни питания. Окна закрыты жалюзи намертво, вообще никакой свет не проникал. Лампочка, как луна в облаках, чуть светилась в дыму. А кто не курит — подыхай, потому что могло быть, например, что на пятнадцать человек в камере четырнадцать курят, а один не курит. Попробуйте десять лет так выдержать. А те, кто курит, тоже иначе не могли. Чувство голода было настолько ужасным, что курящие постоянно крутили свои козьи ножки: одна у него во рту, а другая уже подготовлена, чтобы до тошноты довести, чтобы не хотелось есть. Ночью иногда тоже кто-то на нижних нарах раскурит эту козью ножку, ты просыпаешься и уже спать не можешь. Значит, ты не ешь, не спишь, не дышишь, и света нет. И одно дело так недельку, пятнадцать суток. Ну ничего. Но год? Но десять?

Чтобы на неделю, на две вырваться немножко провентилировать легкие и слегка прийти в себя, нужно было начинать голодовку. А они всегда давали выголодаться. Не так, что объявил голодовку — и сразу пожалуйста. Нет, дней пять-шесть, а то и десять голодающего держали. А есть еще и карцера. После карцера возвращаешься вот в такую камеру и думаешь: «Господи, здесь жить можно. Как будто домой попал».

Карцер — это щель четыре метра высотой и цементный пол. Сесть там негде. На пятнадцать суток на такой «курорт» отправят, — пятнадцать суток ходи. Ноги как слоновые. Кормят там даже этой жуткой баландой через день. На ночь, на восемь часов, дают так называемый гроб: это три доски, стянутые в ногах и в головах металлической полосой. При этом не топят, даже если на улице минус тридцать и ты лежишь в тонком хэбэ. В общем, восемь часов ходить и восемь лежать. Я посчитал, что за десять лет по цементному полу камер я прошел два раза вокруг земного шара по экватору. Восемьдесят тысяч километров.

В 1980 году Брежнев в Варшаве встретился с несколькими руководителями западных стран, в частности с французским президентом Жискаром д’Эстеном. А тогда из-за введения советских войск в Афганистан многие страны отказались приезжать на Олимпиаду в Москву. И Брежнев надеялся европейцев уговорить. А Жискар д’Эстен сказал ему, что сотни выдающихся персон Франции выступили инициаторами награждения Огурцова почетным гражданством и наша общественность требует дать Огурцову возможность с семьей выехать во Францию.

Вдруг меня вывозят из чистопольской тюрьмы со спецконвоем — семь человек в парадной форме. Обычно так возят на расстрел. Из Казани в Ленинград самолетом — и сразу на Литейный, 4. И там мне говорят: «Напишите помиловку, садитесь на троллейбус и езжайте домой». Я говорю: «Милые вы мои, четырнадцать лет назад я стоял перед вашим судом и чувствовал затылком дуло пистолета. Я ваших чекистских сапог тогда не лизал. А вы хотите, чтобы сейчас я, отбыв четырнадцать лет, когда мои родители уже состарились в одиночестве, вам помиловку написал?» — «Ну мы знаем ваш характер, можете слово это не употреблять. Напишите в любой форме». Я отказался, просидел еще три дня там в камере. Спросили, куда я хотел бы выехать. Я почему-то назвал Бельгию, они помрачнели. На следующий день снова спрашивают, я отвечаю: «Во Францию». Вижу, просияли. Думаю: «Я во что-то попал. Но во что?»

В общем, сказали, что выпустят меня, если я приму определенные условия. Я, конечно, камикадзе, но не все время же мне быть самоубийцей. Я им ответил, что если в этих их условиях не будет ни одного пункта, который для меня принципиально неприемлем, то я согласен. Они меня немножко откармливали, чтобы, если выйти с трапа самолета на аэродроме «Шарль де Голль», я не выглядел как заключенный Освенцима. Давали мне свидания и неограниченное число передач, а друзья, конечно, расстарались, даже дыню мне из Средней Азии привезли, я к тому времени четырнадцать лет ничего такого не пробовал. Пять месяцев согласовывали каждую запятую, удалось сформулировать приемлемые десять условий.

Но в этот период шла борьба между андроповским и брежневским кланами. И товарищ Андропов понимал, что если он сорвет эту договоренность с французами, то он Брежнева поставит в очень неудобное и неприятное положение. А товарищ Брежнев уже был почти недееспособен. В общем, Андропов дотянул до того, что во Франции состоялись выборы, на которых Жискар д’Эстен проиграл. Впрочем, новый президент Миттеран помнил обо всех договоренностях и сказал: «До тех пор пока семья Огурцовых не выедет, моей встречи с вашими представителями на высшем уровне не будет».

Но я вернулся в чистопольскую тюрьму. И попал в одну камеру с Сергеем Адамовичем Ковалевым, который получил тюремный режим за плохое поведение в лагере. Хорошо мы с ним посидели. Думаю, что он также скажет, что с Огурцовым сидеть можно, даже если есть различия по мировоззренческим моментам. Мы даже голодали с ним вместе, чтобы спасти Шухевича. Сына командующего бандеровской армией Романа Шухевича. Его взяли в восемнадцать лет и дали двадцать пять. А тогда он сидел в соседней с нами камере. Ему на прогулке бросили ксиву, он ее поймал, а вохра увидела, ворвалась, стала отнимать. А он успел в рот схватить и пережевывал, чтоб проглотить. Они его стали избивать, чтоб вырвать изо рта остатки. И так избили, что на следующий день он сообщил: «Я, кажется, слепнуть начинаю». От ударов у него началось отслоение сетчатки. Сергей Адамович говорит: «А ведь у меня в Москве есть товарищ — офтальмолог, специалист по отслоению». Мы написали заявление, сообщили другим камерам и объявили голодовку, чтобы его немедленно на самолет — и в Москву на операцию. Такие вещи не всегда получались, но на этот раз получилось, и через два дня они его этапировали в Москву.