Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Я уже к тому времени был подготовлен, я уже себе логично доказал, что Бог есть. Но для меня Бог был как некий банк смыслов, абстрактная творческая вселенная. А увидеть Бога в живой личности Иисуса Христа было немыслимо для меня. И находясь на пике своей карьеры во ВГИКе, получая повышенную стипендию, практически не учась, окруженный любовницами, я периодически ощущал страшную, жуткую тоску, которая меня хватала за горло. И вот этот фильм явился как откровение.

Но возникла проблема: я уверовал, но я же не знал, что такое христианин. Мы все были необразованны. Была пропасть между, например, мной и той церковной культурой, которая существовала в то время. Я не знал про страшные гонения, испытания, через которые прошла Церковь. К Церкви мы тогда еще не шли, потому что для нас это был совершенно чужой институт.

Я сдал экзамены и направился в большое путешествие по стране для поиска подобных себе. А поскольку мы были отчасти хиппи и поддерживали связи с колонией хиппи, я предложил провести под Таллином в лесу съезд Jesus People — «людей Иисуса».

В тот год было самосожжение Ромаса Каланты. В Каунасе мальчик, школьник выпускного класса, сжег себя на главной улице в знак протеста. В Литве начались молодежные волнения. А нам тогда дали технику во ВГИКе, чтобы снимать учебный фильм. И я начал снимать про Jesus People. Там в основном были ребята из Москвы, Прибалтики. Из Уфы приехал Борис Развеев, который потом станет священником, протоиереем, а тогда он был лидером хиппи в Уфе и прославился тем, что водил свинью на поводке.

Во время съемок фильма нас арестовали. Меня исключили из ВГИКа под давлением ГБ. Из-за этого начались акции, ребята даже уходили из общежития, жили на вокзале в знак протеста. Меня однажды пригласили в ЦК КПСС, чтобы выяснить, что такое вообще контркультура, Jesus People и прочие. Потом было постановление ЦК КПСС по ВГИКу об ужесточении идеологической работы.

В то время я познакомился с Красновым-Левитиным, отцом Александром Менем, отцом Дмитрием Дудко, съездил в Псково-Печорский монастырь. А Москве как-то раз пошел на службу в храм Николы в Кузнецах. А там служил митрополит Антоний (Блюм). Но это я сейчас так говорю, а тогда служил некий старичок. Я зашел, ничего толком не понимая, но в храме было абсолютное благоговение и тишина. Я оглядывался и видел, что у многих текут слезы. И ощутил эту волну благодати. Я подошел к чаше, а владыка Антоний посмотрел на меня — сквозь глаза в душу. Все увидел, все понял. И с этого момента я уже был в Церкви.

Мы, нормальные советские ребята, которые делали карьеру и должны были по логике ее развития стать советским управленческим классом, выбрали жизнь отщепенцев, аутсайдеров — жизнь, социально менее значимую, но нравственно более подлинную.

Наш семинар был не только в Москве, но и в Питере, в Уфе, в Минске, в Киеве — всего около трехсот более-менее активных участников. Мы почти открыто проповедовали. Мы жили как братство. Например, у нас был общий денежный фонд и не кто-то один им распоряжался, а каждый мог решать, кому дать и на что. Люди шли к нам, уже понимая, что они рискуют во имя Христа, во имя правды, во имя защиты свободы людей.

Я организовывал связь с живой, подлинной народной Церковью, с катакомбами, скрытыми от взора, старцами. Ко мне стекалась огромная информация. Например, верующие жаловались на то, что их гонят, притесняют, многие писали монахам в монастырь: «Помолитесь о нас, вот такое происходит». Монахи это все сжигали, но сначала давали мне прочесть. А потом члена нашего семинара посадили в психбольницу. И я написал письмо во Всемирный совет церквей. Его прочитали все «голоса» и опубликовали «Нью-Йорк таймс» и другие газеты. Там были описаны факты религиозного возрождения в СССР и новых гонений, а главной идеей было, что Сашу лечат в психушке от веры и его надо спасать. Потом я организовал пресс-конференцию.

Обычно организовывалась общая пресс-конференция на квартире, скажем, у Татьяны Ходорович или Петра Григоренко, приходили западные корреспонденты. Там собирались все, кто входил в круг и мог рассказать достоверную информацию. Академик Сахаров рассказывал что-то важное о правах человека, потом обязательно кто-то от еврейского движения, например Натан Щаранский, а потом кто-то еще, у кого было что сообщить, например я, когда мы заговорили о гонениях на религию.

Но первый раз арестовали меня за тунеядство. По новой советской Конституции была разрешена индивидуальная трудовая деятельность в сфере сельского хозяйства. А я на деньги почаевских монахов купил домик с садом под Москвой на станции Редькино, чтобы там была свободная территория. Написал прокурору, что хочу в соответствии с Конституцией быть индивидуальным работником в сфере сельского хозяйства, которого можно обложить налогом и так далее. Но мне отказали. За нами, конечно, следили. Арестовали за то, что не имею постоянной работы, дали срок год и отправили меня в Комсомольск-на-Амуре.

Долгий этап в «столыпине» до хабаровской тюрьмы. Очень долго сортировали, меня последнего вели по каким-то коридорам, заводят в камеру, лязг замков — и я вижу перед собой сорок полуобнаженных накачанных молодых мужчин, которые смотрят на меня как на чудо-юдо. Я говорю им: «Мир вам». В меня бросают тряпки: «Одевайся». В смысле отдай свою одежду нам и одевайся вот в эти грязные тряпки. Я говорю, что могу с ними поделиться частью своей одежды, но только добровольно. Они начали сбиваться в стаю, чтобы на меня броситься. Камера уставлена шконками, у меня за спиной дверь, а впереди узкий проход. Я думаю, что одновременно могут нападать два человека и какое-то время я смогу продержаться.

Собираюсь драться и вспоминаю о Боге: «Господи, что же мне делать? А может, дать себя избить?» И в этот момент человек, который сидел на шконках вверху, и было видно, что он царствует над камерой, спросил меня: «Ты сказал „мир вам“. А ты что, верующий?» Я ответил: «Да. Да, православный христианин». И он мне говорит: «Я слышал, что если православные христиане помолятся своему Богу, он им дает чудо. Видишь, вот сорок человек? Мы отрицалы. Нас собрали со всех зон сюда и ломают. Мы уже две недели не курим, у нас уши опухли без курева. Помолись своему Богу, чтобы он дал нам покурить. И тогда мы поверим, что твой Бог есть». И я, не раздумывая, обратился к ним с проповедью: вы отверженные, от вас отказалось общество, от вас отказались близкие, даже в зоне вы считаетесь отрицалами, но есть существо, которому вы всегда очень ценны и которое любит вас так, как никто вас в жизни никогда не мог любить, это — Господь Бог. И потом вышел на середину камеры и сказал старшему: «Подними свою братву, молиться будем». Они встают так нехотя, лениво, ухмыляясь, ожидая, что это мое дерзкое заявление ничем не кончится, а в тюрьме надо отвечать за каждое слово.