Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Что такое камера? Это шуба, от которой пахнет мочой, спермой, кровью. В воздухе разлиты ненависть и страдание, цинизм — это атмосфера ада. И я судорожно думаю, как в этом аду смогу донести какое-то там дыхание божественной любви. Я начал молиться и кожей спины физически ощутил, что в камере что-то происходит. И голос от меня как будто отделился, я слушал свой голос, звучащий уже не от меня. Потом я закончил эту импровизированную молитву и понял, что воцарилась абсолютная благоговейная тишина. И как только мы сели, в камере открылось окошечко и влетели две пачки папирос «Беломорканал». Ровно по одной папиросе на каждого.

И каждый мой новый срок, а я отсидел в общей сложности почти девять лет, был продолжением этого чуда. Я был в самых страшных камерах, потому что меня ломали, однако ни один волос не упал не только с моей головы, но и ни с чьей: при мне не было насилия.

Я бы не сказал, что в нашей семье мне передавался какой-то резко оппозиционный настрой. Просто и отец, и мать, и все мои близкие никогда не могли внутренне принять то, что происходило в нашей стране. В революции мы потеряли не больше, чем другие. По отцу у нас разные корни: и крестьяне суздальские, и рабочие, и дворяне, и купцы, и кораблестроители. Дед участвовал даже в постройке «Авроры». Правда, он не для того ее строил, чтобы она пошла к Зимнему давать сигнальный выстрел, а для того, чтобы она сражалась за страну в Цусиме. Дворянская линия с Украины: запорожская фамилия Кандыба известна с XV века, мой пращур не пошел с Мазепой воевать против Петра. А по линии матери — купеческий род, тоже известный, одни из основателей Царицына.

Отец пошел добровольцем на фронт, хотя имел бронь. Он командовал передовым отрядом дивизии, которая форсировала Большой Хинган. За это он был представлен к Герою Советского Союза, но не получил. Ему было накануне предложено вступить в партию, и он отказался в такой форме, которую они ему не простили. Ему сказали: «Вячеслав Васильевич, вам доверена такая честь — начинать форсирование Большого Хингана, вы командуете передовым отрядом — там и танки, и „катюши“. Почему вы не вступаете в партию?» Отец ответил: «Я никогда не буду ни молчать о том, с чем я не согласен, ни делать такие вещи, которые внутренне я отвергаю, поэтому я очень быстро вылечу из этой партии, так что лучше в нее не входить, лучше читать „Вход запрещен“, чем „Выхода нет“».

В блокаду мы эвакуировались. Мне было всего четыре года, дедушка был болен, и, конечно, мама, чтобы всех нас спасти, уехала на родину в Царицын — Сталинград. Получилось, что здесь умирали от голода, а там умирали от огня. Но мы оттуда сумели уехать последним пароходом. Через несколько дней после нашего отъезда немцы вышли к Волге и выехать уже было нельзя. А до этого был приказ Сталина не выпускать из города. То есть он понимал, что там будет ад, но если из города большинство эвакуируется, то Красная армия не будет иметь оснований стоять насмерть.

Многие говорят, что на наше поколение, особенно на тех, кто встал на путь сопротивления, очень сильно повлиял XX съезд. Это не совсем верно. Да, для некоторых он сыграл какую-то роль, как элемент складывающегося мировоззрения и определения своей позиции в жизни. Но после тех разоблачений, которые сделал Хрущев, восстали целые страны: Польша, Венгрия. И не потому, что Хрущев сказал то, чего никто не знал. Люди прекрасно знали. Когда немцы говорят: «Мы не знали, что там делалось», им еще частично можно поверить, потому что это длилось всего двенадцать лет и немецкий народ не подвергался геноциду — Гитлер совершал преступления на чужих территориях и в отношении других народов. Но у нас почти пятьдесят лет длился лютый террор, тотальная ложь. И конечно, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы этого не видеть. Тем более что я учился сначала на философском факультете, потом окончил восточный, были основания и возможности для размышлений.

Другое дело, что некоторые это как-то принимали и шли на компромисс сами с собой, потому что уже и родились при этом, и думали, что это навсегда. Значительно большую роль, чем доклад Хрущева, сыграло венгерское восстание, которое было всенародным и победоносным. Оно за три дня смело режим, который держал всех намертво. Внутри страны восстание победило; Венгрия была задавлена при помощи интервенции. И конечно, анализ венгерских событий расширил кругозор. То есть мы стали понимать, какая ситуация за пределами страны, за железным занавесом. Кроме того, мы видели, насколько единодушно нация отторгает эту систему, причем настолько, что готова драться по-настоящему, насмерть. Таким образом, целая цепь событий внутри и вовне формировала наше мировоззрение и давала надежду на победу. Хотя, конечно, мы понимали, что мы смертники. И все-таки мы продержались несколько лет, как не удалось ни одной группе после войны.

Мы понимали, что эта система искусственная, что она ведет в конечном счете к катастрофе, потому что не может меняться и эволюционировать. Только при таком настрое, что ты готов бросить железную перчатку в лик этой сатанократии и уже не думать, — только так можно было бороться. Наши шестидесятники, которые пытались выходить на площадь под лозунгом «Выполняйте ваши законы!», показали, что так не получится. Можно было сопротивляться только в подполье и только будучи готовым на все.

В наставлении № 2 ВСХСОН по конспирации было указано, как вести себя и в случае ареста, и в случае предательств. В частности, было сказано, как работать с теми, кого мы считаем возможным привлечь в соратники. Мы и продержались несколько лет, потому что все было тщательно разработано. Никогда не говорили: «Давай вступай в такую-то организацию!» Разумеется, «с улицы» нельзя было никого брать. Можно было привлекать или друзей детства, или по армии, или по вузу. Когда кто-то намечался в качестве кандидата, докладывали в отдел, отвечающий за кадровый состав и безопасность организации, и там либо давали добро на дальнейшую работу, либо говорили: «Оставьте этого человека, с ним работать нельзя». Если давали добро, то выдавали литературу.

В каждом подразделении у нас была стандартная литература — примерно тридцать работ. Библиотека была разделена на три части. Первая — те книги, за которые не давали срок, если вы с ними попадались. «Несвоевременные мысли» Горького, скажем, или «Один день Ивана Денисовича» — они расширяли кругозор, но опасности получить срок за это не было. После того как человек это прочел, чувствовалось, можно с ним дальше работать или хватит. Если он позволяет себе рассказывать антисоветские анекдоты, но не больше того, — все, этого человека оставляли в покое. Если же он шел навстречу, ему уже давали литературу, за которую можно было получить срок. Если он проявлял страх и сам хотел закончить разговоры, то с ним опять же прекращались контакты. А если он говорил: «Слушай, ведь я же не дурачок, вот ты мне даешь эти книги, я же понимаю, что их не в библиотеке берут, значит, кто-то делает это, кто-то рискует. А мы что же — только потребители, только почитать интересно? Давай что-то делать!» Тогда я отвечал: «Хочешь? Давай! Вот давай сейчас вдвоем распечатаем десять экземпляров этой книги фотоспособом». Если он делал это охотно, значит, дальше можно было сказать: «Слушай, нас же не двое с тобой. Есть организация. Готов ты вступить?» Если он говорил, что готов, его еще оставляли подумать на две недели. И только потом, если он не передумал, ему давалась программа, устав, и он принимался на одной из конспиративных квартир, писал анкету, принимал присягу и определялся в конкретное подразделение.