Миранда Джулай - Первый нехороший человек

Люди из «скорой помощи» покрикивали и швыряли оборудование, как штурмовики. Кли завернули в бежевое одеяло. Взрослая женщина атлетического телосложения вела над ребенком какой-то счет. Может, подсчитывала, сколько секунд прошло с тех пор, как ребенок умер. Она все не умолкала, счет мог длиться вечно – если она считала, сколько он уже мертв.

Когда я залезала в «скорую», Рик вручил мне «таппервер».

– Я ее отмыл, – выкрикнул он. – Все чистое.

Спагетти , – подумала я. – Спагетти Кейт, на случай, если мы проголодаемся .

В его крошечное горло сунули что-то громадное. К незажившему пупку присоединили шнур. Покрыли его белыми липучками. Паутина проводов и трубок сплела его со множеством громких пищавших приборов. Ребенка едва хватало на все, что в него пришлось затолкать.

– Думаешь, они знают? – прошептала Кли с кресла-каталки.

Мы держались за руки в складках наших белых больничных рубашек – из наших сцепленных побелевших костяшек образовался маленький твердый мозг. Я поглядывала на медсестер. Все знали, что ребенок на усыновление.

– Это не важно. Главное, чтобы он не знал.

– Ребенок?

– Ребенок.

Не было ужаснее мысли, что этот ребенок сражается за свою жизнь, не догадываясь, что он в этом мире совершенно одинок. У него не было родни – пока не было: юридически мы могли уйти и больше не вернуться. Мы стояли, как зачарованные преступники, забывшие удрать с места преступления.

Мой собственный мозг и его мысли были лишь далеким шумом. Имело значение только одно: раз в несколько секунд она или я сжимали кулак, что означало живи, живи, живи . Притащили пакет с кровью – из Сан-Диего. Я там один раз была в зоопарке. Представила, что кровь взяли у мускулистой зебры. Это хорошо: люди вечно чахнут от разбитого сердца и воспаления легких, а звериная кровь – она крепче, живи, живи, живи . Нас подозвал мясистый мужчина в медицинской одежде.

– Он в стабильно критическом состоянии. Если начнет терять цвет, вам необходимо будет его оставить в покое.

Он показал Кли, как засовывать руки в дырки в прозрачном пластиковом инкубаторе. Ладонь младенца как по волшебству обернула ей палец. Это просто рефлекс, сказал мужчина. Живи, живи, живи .

Кли бормотала какой-то повторявшийся напев, я его едва слышала; поначалу казалось, что это молитва, но чуть погодя я поняла, что это просто «Ой милый мальчик, ой милый малыш», снова и снова. Она перестала, лишь когда пришел главный врач, высокий индиец. Лицо у него было жутко серьезное. Лица у некоторых людей всегда так выглядят, этих людей просто такими вырастили. Но когда заговорил, стало понятно, что он не из таких. Несколько раз прозвучало слово «меконий»; я это слово запомнила еще на занятиях: экскременты. Меконий оказался аспирированным , а это привело к СЛГН [16]. Или СЛГМ. Он говорил медленно, однако недостаточно медленно. Оксид азота. Вентиляция . Мы кивали и кивали. Мы были актерами телевидения, которые кивают, – плохими актерами, из-за них все выглядит ненастоящим. Он завершил словами «пристальное наблюдение». Мы забыли спросить, выживет ли ребенок.

Зубастая медсестра в очках предложила Кли прилечь в палате на предродовом-родовом этаже. Кли сказала, что и так нормально, а сестра сказала:

– У вас вообще-то кровь течет, сильно. – Вся рубашка сзади промокла насквозь. Она рухнула в кресло-каталку, внезапно вовсе не нормально. Глаза у нее странно запали. Если что-то изменится, нам позвонят. Мы угрюмо посмотрели друг на друга. Если не уйдем – не примем ужасный телефонный звонок.

– Я побуду, – сказала я, и Кли увезли за дверь.

Я боялась на него смотреть. Рядом имелось еще десять-пятнадцать младенцев, каждый подключен к писклявому прибору, и все они то и дело впадали в панику: сирены накладывались одна на другую, возникал волнообразный хаос. В другом углу реанимационного отделения для новорожденных команда врачей и медсестер окружила что-то крошечное и неподвижное. Родители стояли порознь, чтобы мы все понимали: винить надо другого, и он никогда, ни за что не будет прощен, на веки вечные. Их молитва – ярость. Мать посмотрела на меня; я отвела взгляд.

Без Кли рядом мне некого было держать за руку, и мысли у меня сделались устрашающе разнузданы. Я могла думать о чем угодно. Я могла думать: Что я здесь делаю? Или: Все кончится трагедией. Или: А если я не смогу с этим совладать, а ну как свихнусь? И принялась плакать великанскими мокрыми слезами.

Ха. Я плакала.

Оказалось легко, по-дурацки легко. Я утирала нос руками, сообщая им негигиеничность. Вышла в фойе, вымыла их заново; от горячей воды на руках мне захотелось домой. На обратном пути от меня потребовали заполнения анкеты. В графе «Родственная связь с ребенком» я вписала «бабушка», потому что меня тут все считали ею.

Я заставила себя посмотреть на крохотное серое тело. Глаза у него были закрыты. Он не знал, где находится. Не мог вычислить – из писков, из шороха шагов по линолеуму, – что он в больнице. Все вокруг было новым и непонятным. Как в фильме ужасов, но он и с этим не способен был сравнивать, поскольку ничего не знал о жанре. Или о самом ужасе, о страхе. Он не умел думать «я боюсь» – он даже не знал, что такое «я». Я закрыла глаза и принялась напевать. Дома это давалось легче, когда он все еще был у нее внутри. Тогда это казалось дурацкой телепрограммой: мы втроем плаваем в каком-то оцепенении и верим, что навеки в безопасности. А тут вот – настоящая жизнь. Я пела так долго, что у меня закружилась голова. Когда открыла глаза, он смотрел прямо на меня. Сморгнул, медленно, устало.

Знакомо.

Кубелко Бонди.

Я расправила больничную рубашку и убрала волосы за уши.

Неловко признаваться, но я до сих пор не понимала, что это ты , – сказала я. Он одарил меня тем же теплым взглядом узнавания, какой я встречала с тех пор, как мне было девять, – но усталым, словно у воина, который рискнул всем, чтобы добраться домой, полумертвый на пороге. И невыносимо было теперь, что ему приходится лежать не тронутым никем, а только иголками и трубками. Я открыла круглые дверки и осторожно подержала его за голову и за ногу. Если он умрет – умрет насовсем: я больше никогда не увижу другого Кубелко Бонди.

Смотри, вот как оно бывает, – начала я, – мы существуем во времени. Это и означает «жить»; сейчас ты этим занят в точности так же, как и все остальные . Было ясно, что он принимает решение. Он прочувствовал его и пока ни к каким выводам не пришел. Теплое, темное пространство, откуда он явился, против этого яркого, писклявого, сухого мира.

Все равно что отговаривать кого-нибудь прыгать с подоконника.