Миранда Джулай - Первый нехороший человек

Разумеется, «правильного» выбора нет. Если выберешь смерть, я не рассержусь. Я сама хотела ее выбрать несколько раз.

Его громадные черные глаза вперялись вверх, к манившим флуоресцентным огням.

Знаешь, что? Выкинь из головы, что я сейчас сказала. Ты уже часть всего этого. Ты будешь есть, будешь смеяться над дурацкими вещами, будешь не спать всю ночь, просто чтобы прочувствовать, каково это, ты мучительно влюбишься, у тебя родятся твои дети, ты будешь сомневаться, сожалеть, маяться и хранить секреты. Ты состаришься и одряхлеешь, а затем умрешь, усталый от всего этого житья. Вот когда ты умрешь. Не сейчас.

Он закрыл глаза; я его утомляла. Думать потише давалось с трудом. Медсестра-азиатка в очках ушла на обеденный перерыв, ее заместила свиноликая нянечка с короткой стрижкой. Он оглядела меня и предложила отдохнуть.

– Поешьте что-нибудь, прогуляйтесь по кварталу. Он никуда отсюда не денется.

– Точно?

Она кивнула. Я не хотела зарываться и спрашивать, будет ли он жить в принципе, а не до тех пор, пока я не вернусь. А если я не уйду, он все равно будет жить?

Я сейчас уйду, но ненадолго . Оставить его не получалось совсем.

Я его оставила.

Вину остудило облегчением: приятно было оказаться вне той ужасающей, оглушительной палаты. Я двинулась по указателям к «Предродам-и-Родам», ошарашенная тихими коридорами, где все шло своим чередом.

На медсестринском посту произошла сумятица.

– Как вы сказали, ее зовут?

– Кли Стенгл.

– Хм-м-м. Хм, хм, хм, хм-м-м-м. – Пухлая медсестра покопалась в компьютере. – Вы уверены, что она в нашей больнице?

– Ей сказали спуститься сюда, из реанимации для новорожденных, она… – Я показала себе на брюки сзади – обозначила кровотечение. Вспомнила ее запавшие глаза и внезапно почувствовала, что Кли в большой опасности, сию секунду борется за свою жизнь. Медсестра постарше читала журнал и наблюдала издали. Я склонилась над стойкой.

– Вы применяете широкий… поиск? – Я имела в виду, что, может, она в операционной или в реанимации, но не хотела это произносить. – Стенгл. Может, ей добавили гласную между «г» и «л»? Там нет гласной, она отчасти шведка. Очень светлая. – И на всякий случай – вдруг поможет – добавила: – Я ее мать.

Женщина постарше отложила журнал.

– В приемном, – сказала она тихо другой медсестре, встав у нее за спиной. – Два ноль девять, кажется. Домашние роды.

Дверь в 209 была приоткрыта. Кли лежала на механической больничной койке, облаченная в халат. От руки к подвешенному мешку с жидкостью тянулась трубка. Кли спала – или же нет: веки трепетали.

– О, хорошо, – сказала она, когда заметила. – Это ты.

Я села с ней рядом, чувствуя себя до странного робко и нервно. Волосы заплетены в две косы – я такого у нее никогда не видела. На ум пришел Уилли Нелсон [17]или же кто-то из коренных американцев.

– Кажется, он пока хорошо. Медсестра сказала, что мне надо уйти.

– Они мне сообщили.

– А.

Казалось, она в этой палате от начала времен и все знала о больничных порядках, а я тут отираю стены, как нищенка.

– Что это за пакет?

– Соляной раствор, у меня обезвоживание. Доктор Бинвали меня осмотрел. Сказал, что со мной все в порядке.

– Так и сказал?

– Ага.

Я минуту глядела на потолок. Теперь плакать стало легко – слишком легко.

– Я подумала, может… – Хохотнула. – …ты умираешь.

– С чего это мне умирать?

– Не знаю. Ни с чего.

Подобного разговора между нами раньше произойти не могло, но теперь мы вместе прокатились на «скорой», послушали сирену изнутри. И тогда же она впервые вцепилась мне в руку.

Вошла медсестра.

– Вызывали?

– Можно еще воды? – попросила Кли.

Медсестра удалилась с графином, оставив по себе странный металлический запах.

Я почувствовала, что нам ничего нельзя говорить – зная, что она вернется. И она ввалилась обратно, с графином, медный запах удвоился. Я подождала – сначала пока медсестра уйдет, а потом пока ее запах не последует за ней.

– Можешь подать мне вон то? – спросила Кли. – «Таппервер».

Спагетти Кейт. Контейнер лежал на пластиковом стуле.

Кли отлепила крышку и опустила голову, зарылась ртом в содержимое. Ладонь сложила лопаткой и принялась запихивать еду в рот. Не спагетти. Конечно, не спагетти: Кейт была у нас в гостях много месяцев назад. Я встала и отвернулась к окну, чтобы не смотреть. Я все еще видела Кли в отражении, но не кровавое нечто, которое она ела. Что произойдет, если съесть столько себя самого? Она откинулась и жевала, жевала, жевала. Слишком много напихала в рот и теперь пришлось справляться. У стекла был янтарный оттенок или пленка на нем, и в отражении Кли выглядела старомодно. Завораживало, до чего сильно эта женщина отличалась от Кли. Вот она тщательно закрыла контейнер – щелк – вытерла руки о салфетку, выпила стакан воды и откинулась на приподнятое изголовье кровати. Косы легли ей на грудь, и казалось, что Кли исполнена печали, как на фотокарточке времен Пыльного котла [18]. Сразу виделось, что вся ее жизнь будет тяжела, каждая секунда ее.

– Если он выживет, – сказала она, – с ним черт-те что будет?

– Не знаю.

– Эми и Гэри его не захотят, – медленно проговорила она. – Что происходит с такими детьми, если их не усыновляют?

Она смотрела на меня – в стекле. Я была в той же печальной сепии.

Я просидела с Кубелко Бонди весь вечер, глядя на его крошечные пальцы, обернутые вокруг моего большого. Я знала, это рефлекс – их пальцы обовьют и морковку, – но меня так долго и так упорно никогда не держали. Когда я бережно убрала руку, он схватился за воздух. Я утром вернусь . Пока это было правдой.

Я спала на металлической кушетке между койкой Кли и окном. Какой-то ребенок плакал в ночи, плакал и плакал, безостановочно, а затем вдруг затих. По коридору прогремела тележка, кто-то спросил:

– Кто? – и кто-то ответил:

– Эйлин. – Заорала сирена, отключилась, заорала вновь, после чего отключилась насовсем. Я проспала минуту-другую и проснулась старой собой, невозмутимой и очумевшей, пока все не принесло обратно, как плавучий остов. Бросить его – все равно что убить кого-нибудь и не попасться. Меня это будет преследовать вечно. Зачем вообще эта жизнь? Все кончено.

Он где-то там, один. Может, даже не живой. Мне хотелось завыть. Где настоящая бабушка, пастор, вождь, Бог, Рут-Энн? Никого. Мы одни.

Кушетка невозможна. Я села, опустила ноги на пол, матрас образовал вокруг меня букву «V».

– Ты уходишь? – прошептала она. – Пожалуйста, не уходи.

– Я не ухожу.

Она подняла изголовье кровати. Звук мотора оказался очень громким.

– У меня плохие мысли, – сказала она.

– Знаю. И у меня. – Не тот сценарий, в котором можно сказать что-нибудь утешительное – «Все будет хорошо», например. Ничего не будет хорошо, в том-то и загвоздка. Я встала и потянулась к ее руке; может, нам удастся еще раз слепить кулак. Она сграбастала всю мою руку.