Андрей Филатов - Sugar Mama

Не было никакой пепси. Было плодово-ягодное вино «Золотая осень». И поколения пепси тоже не было. Было другое поколение: плодово-выгодное. Александр Сергеевич аристократом слыл: пил с няней шампанское из кружки, и осень у него вышла заглядение, с очаровательными очами. В дачном поселке на 73-м километре пили из горла, и осень была обычной. Аристократов не было. Воспрянув ото сна, Россия так блеванула своей аристократией, что Европа до сих пор отмыться не может.

Шампанское стоило пять пятьдесят, а плодово-ягодное – рубль двадцать. В пятнадцать лет справедливо выбирали «Золотую осень». Брали десять бутылок и шли на поляну, к старому дубу: в телогрейках, ушитых дембельских шинелях, дедовских вельветовых пиджаках с подложными плечами, в свитерах, олимпийках, в кирзачах, в кедах, в кроссовках. Патлатые, горластые, наглые. С Оксанками, Юльками, Таньками. Без презервативов. С пачкой «Пегаса» на всех. С убитой гитарой. С матом. По лужам. По грязи. Пох! Ломая штакетники для костра. Нах! Слетала пластмассовая пробка, и Леха показывал, заложив горлышко бутылки себе в горло, как пить и дышать одновременно, чтобы не блевать и чтобы сразу долбануло по шарам.

Горел костер. Блестели Зосины глаза. Как хотелось Зосеньку!

А она отвечала тихо:

– Нельзя.

– Почему?

– По кочану!

И давала Виталику. А Виталик – ни то ни се: прыщ на лбу и угорь в ухе. Правда, брови черные и плечи широкие. Поймешь разве девчонку?

– Ты напейся. Скажи, от любви. Ей понравится, – советовал Женька и протягивал стакан «Золотой осени».

Плясала луна. Голова кружилась. Гойко Митич [22]сидел у костра и курил «Бломор».

– Возьми меня в племя апачей, Гойко! Я хочу волосы длинные черные, как у тебя. Мокасины и татуировку-черепаху. Научи меня скакать на лошади и снимать скальпы! Я сниму скальп с моджахеда. И вернусь героем афганской войны. Тогда Зося скажет: «Я не знала, что ты такой. Прости меня!» А я ничего не отвечу. Я возьму гитару и спою про ветер в горах, про пули, про убитого друга и армейскую дружбу. И на груди блеснет медаль «За отвагу». Тогда Зося заплачет, а я поглажу ее волосы и скажу: «Не надо, девочка. У меня ранение смертельное и жить мне всего ничего. Не хочу тебе жизнь калечить». А Женька протянет мне стакан «Золотой осени», я смахну слезу и выпью за друга, погибшего под Кандагаром; за девчонку глупую, что не стала ждать парня, а села в машину к певцу Юрию Антонову и уехала с ним, потому что он обещал ей песню спеть про любовь.

«Что ж ты, Юра, девчонку-то увел? – спрошу я риторически. – «Давай не видеть мелкого в зеркальном отражении» говорил? «Любовь бывает долгою» пропагандировал, как политрук наш, младший лейтенант Брдынь? «А жизнь еще длинней» обещал? А сам что сделал? Стырил девочку, попользовал и выбросил? Даже старший прапорщик Прокатень в учебке – и тот так не делал. Если спиздил – значит, навсегда».

Били в ушах там-тамы. И Гойко Митич исполнял танец черепахи у костра. Он присел на корточки и приложил ухо к земле.

– Чу! – сказал Гойко. – Скачет железный конь.

Все замерли и услышали, как пронесся мимо платформы 73-й километр скорый поезд Москва-Рига. Утром прибудет он в столицу советской Латвии, где живет и работает замечательный композитор Раймонд Паулс, который пишет песни для нашей любимой певицы Аллы Пугачевой. У него есть жена, и он не тырит девчонок, а играет на фортепиано, поджав губы, и думает о чем-то своем, прибалтийском. А Пугачева думает, что это он ее так любит. Она взмахнет крыльями, бросится к нему на сцену и твердит, как неистовая: «Маэстро! В восьмом ряду! Маэстро!»

Сейчас бы омон набежал. В кольцо все блокировал и газы пустил.

Но тогда другое время было. И поколение другое. Учились жизни у старших. Старшие тоже пили. Кто что мог. А что могли – от положения зависело. А поэт Иосиф Бродский курил. Любил Бродский бродить по Таллину и курить. Он мог бы написать «далеко ли до Таллина – моя жизнь, как проталина», но не хотел. И каждый год писал к Рождеству стихи.

Горели звезды. Закончилась «Золотая осень». Зосенька вернулась, села к костру и протянула руки к остывающим углям. Тихая. Красивая. Счастливая. Я положил ладонь на ее спину. Телогрейка была влажной.

– Ты простудишься.

Она покачала головой.

– Пойдем домой? Я тебя провожу.

Мы идем по лужам. По грязи. Немые. Слепые. Две серые тени. Два человека. Женщина и мальчик. Подошла к нам собака. Понюхала. Чихнула и ушла. Нормальная собака. С четырьмя лапами. Пятой лапы мы с Зосенькой не заметили. Это только у лошадей бывает, когда они сексом занимаются. Так Гойко Митич сказал. А он-то знает.

– Зосенька, ты любишь Россию?

– Не знаю.

– А я люблю.

– За что?

– А разве любят за что-то? Любят потому что.

– Откуда ты знаешь?

– Ты ведь меня не любишь, потому что любишь Виталика. Получается, потому что.

– Я его не люблю.

– Зачем же ты…

– Затем. Ясно?

– А поэт Маяковский сказал:

– А что еще сказал твой Маяковский?

– Фу как! – поморщилась Зосенька. – Это у них там за деньги, а у нас – по любви. А у тебя есть франки? Мне завтра в Москву надо.

Я потряс карман и протянул ей деньги:

– Вот, возьми.

– Пятьдесят копеек? Отдам на майские, только напомни.

– Да ладно…

– Как хочешь. Тогда пока?

– Пока.

Светает. Зябко. Зосеньки нет, и угли в костре совсем потухли. Леха спит, подложив кулак под щеку. Рядом с ним свернулась в рогалик собака, что обнюхала нас с Зосенькой. Нюхала нас, а выбрала Леху. Наверное, запах родной почуяла.

– Русь, русь, псс-с, псс-с!

Подняла веко, шлепнула хвостом по грязи и снова заснула.

Холодно осенью по утрам. У Лехи из кармана торчит горлышко бутылки. Приберег.

Выпью немножко и верну. А зачем здесь пить? Пойду к пруду.

На пруду Гойко Митич ловил рыбу. Он стоял по колено в студеной воде и кидал в воду леску с крючком на акулу. Леска была намотана на пластмассовый воздушный фильтр от «Жигулей».

– Bay, Гойко! – радостно закричал я.

И в этот момент у него клюнуло. Здоровая, наверное, была рыба, потому что Гойко выуживал ее минут десять. За это время он помянул всех героев Гражданской войны в Северной Америке и всякий раз, когда подтягивал рыбу ближе, называл наш пруд Великими озерами. И когда он почти справился с рыбой, подтянул совсем близко и приготовился взять ее за жабры, рыба сделала из воды свечу и, показав Гойко большую красную дулю, выплюнула крючок и исчезла в зеленой жиже Великих озер.