Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Дед Фома в сердцах воткнул крючок в сыромять, перекрестился и сухо сплюнул:

– Тьфу! С ума сдурела!.. Погладил бы тебя мутовкой [165] Мутовка – нечто подобное деревянной лопатке для взбивания масла, для замеса теста. по дурной башке, дак мутовку жалко – обломишь… Ты кого, старуха, наговариваш?! Ты какого ляда [166] Ляд (луд) – бес. с присухой лезешь?! Крешшонная, поди, а беса тешишь… По-божески, по-русски, дак посвататься бы… Вот возьмём да и пойдём, сосватам девку…

Саня вообразил, как воскресным летним вечером, побрившись, наодеколонившись и нарядившись, потащатся они с дедом Фомой сватать девку, как деревенские посмеются вслед, как Аграфена Павловна, у которой Клава квартировала, по-учительски сурово обзовёт их пережитками феодализма и вытурит взашей. Вообразив неминуемый позор, Саня досадливо отмахнулся от старика:

– Кого-то выдумываш, дед… курам н а смех. Свататься… Кто теперь сватается?! Сиди уж, без тебя обойдусь…

– Ага, обойдёшься… – опять досадливо сплюнул дед Фома. – Ноги до колен сшоркаш и ничо не выходишь. Ему как доброму, а он ишо и шеперится…

– Ладно, дед, успокойся, не гони пургу…

Баба Ксюша вышла хитрее деда Фомы: завернула в избу-читальню, эдак досюльно старуха звала библиотеку, где исподтишка и сунула избачке заговорённую малину, а Клава при встрече со старухой похвалила варенье: до чего же сладкое, – язык проглотишь.

А Саня справно посещал библиотеку… Возвращая очередную книгу, онемевший от любви, твердил: «Не-е, Клава, я не отступлюсь… А пойдёшь под венец, век буду на руках таскать и пылинки сдувать; слова поперёк не скажу, ничем не попрекну…» Парень видел радость супружеской жизни лишь в дарении, а какое бы счастьице привалило, коли и суженная бы молилась: стану богоданному ноги мыть и омытки пить, побреду за милым хоть на край света, не посетую на холод и голод, лишь бы в жёны взял. Но Кланя ничего не обещала, и малиновое варенье не присушило девку к Сане.

Но, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло… Уж и руки опустились …Клава о ту пору с улыбочкой косилась на кудрявого и бравого приезжего баяниста… Уж и собирался Саня махнуть рукой на Кланю, поискать ровню, чтоб запрячь в дровни, уж и в деревне, глядя на печального Саню, сочувственно посмеивались: дескать, прошла любовь, завяли помидоры, но ошибались суесловы.

Излился малиновым соком месяц жатвы, взошёл месяц пылающих зорь; и, хотя бабье лето, от Семёна-летопроводца и до Воздвиженья Креста дарящее тихое, остатнее тепло, выдалось погожим, осень кралась в леса и луга: вечерами в пойме реки клубились белые туманы, утрами на засыпающих белёсых травах серебрилась паутина, леса укрылись лоскутным рядном …а лоскуты малиновые, жёлтые, бурые, алые, багровые… и всё реже в цветастых лесах слышался птичий грай. Плыли к югу гуси, лебеди, утки и журавли; а на ночь глядя сияли в инее стареющие травы, и селяне, помня, что Семён лето провожает, а бабье обряжает, что август – припасиха, запасались на зиму лешевой закуской – грибами, ягодами.

И вот клубные, библиотечные работники и работницы, лёгкие на подъём и на ногу, в Семёнов день, что в изножье бабьего лета, собрались по рыжики и грузди; ладились в сосновые боры, что в пяти верстах от деревни. Старухи, сторожащие село в тени черёмуховых палисадов, охраняющие сельские нравы, сварливо поджимали иссохшие губы, прищуристо глядели на весело и гомонливо топающих посреди улицы грибников: на двух парней с заплечными берестяными горбовиками, на девок, наряженных, накрашенных, с тальниковыми корзинами. Бравый парень клубный гармонист, признали бабки, проходя мимо, манерно, с отмахом руки поклонился старухам: «Здравствуйте, девушки…» «Девушки» опешили, а потом старуха побойчее рассудила: «Однако, ихни домочадцы уже и кадушки [167] Кадушка (кадка) – невысокая деревянная бочка для засолки рыбы, капусты, грибов, для хранения брусники зимой. Перед использованием кадушки замачивают в горячей воде, чтобы дерево разбухло и закрылись щели. замочили… грузди-рыжики солить, – завалят грибами… А погляжу на их, дак, однако, не грибы, а ползуниху-ягоду пошли сшибать…» Ползуниху брать, сшибать, – по-деревенски означало: миловаться, целоваться; ежели в супружестве – ладно, а ежли круг ракитова куста венчались – блудят. Старухи утихли, задумались: в грибной ватаге четыре безмужних девки и два парня холостых; ладно, Саня – смирный до девок, по Кланьке сохнет, а вот приезжий баянист …прости господи… этому волю дай, всех подряд огулят, сотона!..

Шли грибники просёлочной дорогой сквозь несжатые ржаные поля, сквозь берёзовые гривы и пели, горланили, вышучивая друг друга; и лишь Саня, приблудный среди культурного люда, мрачно помалкивал, зло косясь на баяниста, что увивался возле Клавы. Источивши, истомивши душу, Саня рванул вперёд…

Грибники же, миновав покосные луга, дошли до пустующей заимки, с невольной грустью осмотрели кондово рубленные, обвешавшие стайки, баню, само зимовьё, завозню с телегой, санями, вилами, граблями и прочим инвентарём, со сгнившими пряслами скотного двора. От заимки же в пологую сопку вздымался матёрый сосняк, куда, закусив домашней стряпней, и кинулись заядлые грибники. Уговорились о времени встречи и разбрелись во сосновом бору, перекликаясь, изредка встречаясь, и коли в азартную грибную страду время катится с крутой горки, то и не приметили, как усталое солнышко склонило голову к закатной сопке.

Саня, набивая рыжиками и сырыми груздями заплечную берестяную котомку, сперва пасся поблизости от Клавы, помня, что вокруг девы коршун кружит; помня, что однажды баянист со своей сударушкой бродили по сосновым сопкам, где, ясно море, не грибы шукали, а ползуниху брали, и Саня, что о ту пору тоже промышлял лешевы харчи, своими одичавшими глазами видел: где гармонист с зазнобой прошёл – сплошные лёжки, и покров до сырой земли изрыт, словно дикий кабан бороздил рылом. Липучий парень, наглый, уж и стыдили-совестили бабы и девки, а тому хоть плюй в глаза, – всё Божья роса. Стыд – не дым, глаза не выест.

Так что, решил Саня, за баянистом глаз да глаз нужен, и ухо востро …у кобеля вечный гон… а перво-наперво, Клаву из вида не выпускать, но вскоре одолел парня грибной азарт, и если попервости, высматривал рыжие семейки под кряжистыми соснами, на усеянных хвоей лысых взгорках, то потом оказалось, что рыжики, старые и малые, хоть литовкой коси – высыпали по краю густого соснового подроста, выбегая на овсяное поле и просёлочную дорогу. Когда напластал грибов в котомку по самое горло, когда уже спустился с хребта на песчаный просёлок, чтобы брести к заимке, вдруг услышал далёкий-далёкий, казалось, плачущий, Клавин голос: «Са-а-аш-а-а!.. Са-а-аш-а-а!.. Са-а-аша-а-а!..» Кинув грибную котому, парень бросился в хребет; а через малое время высмотрел: неподалёку катится с хребта баянист; буром прёт, напролом сквозь заросли багульника, будто озверевший кабан, и тревожно заныла Санина душа в лихом предчувствии… Зло взяло, хотел было кинуться за баянистом, но, поразмыслив, махнул рукой.