Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Клаву подивил священник, что явился из алтаря со крестом напрестольным и Святым Писанием… В разночинных и дворянских книгах, что институтка читала запоем, попы – гривастые, аки жеребцы, от чревоугодия пузатые, похожие на самовары, от возлияний багровые, а нынче возле иконостаса махал дымящим кадилом священник без поповского брюха, бледный, сухой и высокий.

От венчания Клаве запомнилось чудо: когда батюшка обручал и крепил узы Божиим венцом, лица жениха и невесты на её глазах посветлели и обратились в иконные лики, словно цветы, что после ночной тьмы раскрываются встречь утреннему зареву. Глядя на венчание отпахнутыми и обмершими глазами, дева запамятовала, что она – безбожница, как и вся советская молодёжь, и не то что венчаться ей, комсомолке, а и в храм-то ступать зазорно; упаси бог, подружки увидят – растреплют по институту, а ежели комсорг прознает – прощай диплом. Обо всём на свете дева забыла, дивясь обручальному, венчальному чуду; мало того, и сама возмечтала укрыть венцом русые косы.

Нынче же на своей певучей свадьбе посреди двора Щегловых Клава с потаёнными слезами поминала величавое церковное обручение и венчание, что исподтишка подсмотрела в городском храме…

Когда свадьба отпела, отплясала, угомонилась и синеватые сумерки пали с небес на таёжное село, жених и невеста, пугаясь грядущей ночи, сидели за опустевшим столом, глядя, как жарко горят звёзды, как луна призрачной птицей умостилась на черёмуховый куст. Клава, помянув и венчание в храме, что узрела в студенческие лета, и песню, лихо сыгранную и отпетую её женихом, прошептала:

– А может, нам, Саша, обвенчаться?..

– Круг ракитова куста?

– Нет, в церкви…

Саня загорелся и на другой день, когда в застолье сидели лишь близкие родичи, спросил о венчании у бабы Ксюши, и богомольная старуха пояснила:

– Которые невенчанные, те в блуде живут…

– Ежели расписаны, дак не в блуде, – перечил сын, без венца наплодивший трёх девчат, пятерых ребят, а посередь и Саню.

Старуха не слушала сына, толковала внуку святую правду:

– Вот оно бы, Шура, и ладно Божиим венцом-то укрыться… Дак надо же сперва креститься… А крестятся, ежели в Бога верят, в душу бессмертную, в рай и ад…

Дед Фома при царе-батюшке справно учился в церковно-приходской школе и отроком пономарил в здешнем Никольском храме, а посему церковно выразился:

– В Кормчьей книге речено: «…[жених и невеста] да умеют исповедание веры, сиречь: Верую во единаго Бога, и Молитву Господню, сие есть: Отче наш; и иже с ними Богородице Дево и десятословие..» Так вот, без веры венчаться не попрёшь, во грех будет; без веры, как поганые, – круг купальского костра…

Но простодушные Саня и Кланя верили в безбожный рай на Земле; бормотуха, так дразнили радио, с пелёнок внушала, сулила малым чадушкам: «Нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме». Оно бы и ладно – пожить в земном раю, но и обвенчаться бы не худо – и красиво …со свечами так… и крепко, на всю супружескую жизнь…

Катился паром с горбатой реки и на дощатой хребтине вёз Клавдию к учителю – втемяшился же в душу – но баба, мигая от приступающих слёз, глядела на родного мужика, что неприкаянно маячил на брошенном берегу – …потешный, чудной, печальный, и чудилось, жалобно просит Саня: «Клава, а споём-ка нашу…» и запевает:

Кажется Клавдии, тяжко Саня поёт, одышливо и срывисто, сквозь плач, а как, бывало, легко и вольно пел звёздными вечерами, бережно и нежно подыгрывая на гармошке, когда уходили в заокольную рощу, где на поляне жалась к берёзам заветная лавочка. А то, бывало, усаживались на крыльце подле раскидистой черёмухи… Что отраднее мужику, ладно и азартно откосившему на утренней и вечерней заре, в бане отпарившему, смывшему пот и дорожную пыль, закружиться в песне, словно на речных волнах. Подпевала Клавдия и дивилась семейному ладу обмершая над кустом черёмухи, румяная луна, что плыла от реки, где любовалась ликом в сверкающе чёрном, как дёготь, призрачном зеркале.

А бывало, на пылающем закате возвращался плотник и любовался избой: дородная, подстать Клавдии, златовенцовая, глазастая, изукрашенная резными карнизами, причелинами и полотенцами; своими руками рубленная, а словно самостийно выросшая на отшибе села у заокольного березняка. А узрит Саня в распахнутом окне читающую либо мечтающую Клаву, так с рыси в галоп и ударится…

Глядя с парома на млелую, полуденную реку, устало бредущую к морю-океану, Клавдия, вдруг увидела: Саня, в белой навыпуск, посконной рубахе, умостившись на верхнем венце, вырубал гнёзда для стропилин, крепил стропила и обрешётку под грядущую крышу …коли в мошне забренчит, то даже из кровельного железа… и Клавдия, вынося мужу крынку молока и горбушку ржаного хлеба, любовалась плотником: сияло солнце за его спиной, отчего лицо иконно светилось.

…Чалился паром к пристани, топорно рубленной, промытой и добела выгоревшей на палящем солнце, а Клавдия, щурясь, всё вглядывалась в деревенский берег, где остался Саня… Вот потёрся паром о причал, отпустил новобранцев, гулевой люд, да и наладился обратно…

Когда паром вернулся к деревенскому берегу, Саня, – а мужик так и сидел на лысом бревне, – вдруг высмотрел Клавдию, замахал руками и весело покатился к старому причалу. Встретил, принял чемодан, и пошли милые, солнцем палимые…

Волок Саня чемодан от реки в крутой яр, следом по тропе, словно утица по реке, плыла Клавдия, и, глядя на потешную семейку, мужики посмеивались: «Помирились, Саня с Кланей…», бабы глаза пучили в диве, а старухи крестились: «Дай, Боже, Сане и Клане ладом жить, детей плодить…»

Вилась тропа в песчанике, среди сухих трав и сиреневых цветочков чабреца, голосили чайки над речной отмелью, и Саня без устали молотил языком, поминая книгу, что всколыхнула его душу. Клавдия с улыбкой отвечала книгочею…И вдруг Саня кинул чемодан прямо в заросли чабреца:

– Нет, ты, Клава, погоди!.. Ты погоди!.. При чём здесь Онегин?!.. Шатун же, бич, без царя в голове, в поле ветер, сзади дым… Нынче бы ему за тунеядство статью впаяли. Лодырь же и без профессии… болтается, как навоз в проруби… Не-е-е, будь моя воля, я бы Пушкину сказал: «Александр Сергеич, ты хошь и великий лирик, а насчёт заголовка маху дал, обмишурился… Какой “Евгений Онегин”?! “Татьяна Ларина” – вот как надо было роман назвать…»

– Тебя рядом не было… – засмеялась Клавдия, – подсказал бы Пушкину…

– А что, и подсказал бы… Я – из народа, а Пушкин, хоть не из народа, а любил народ. Оттого и великим-то стал, что народ полюбил, в мужика, поди, хотел обратиться, вроде Толстого… Вот и послушал бы… Слушал же Арину Родионовну, бабу деревенскую, в стихах воспевал… Помнишь, Клава, писатель в клубе выступал?..