Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

– Махонький, вроде тебя…

– Клава… – Саня обижался, когда ему напоминали, что он приземистый. – Клава, запомни, ум от роста не зависит. Ты вот большая выросла…

– Не обижайся, Саня, я же любя…

– Я не обижаюсь, я даже горжусь: все великие были приземисты, вроде меня – Пушкин, Лермонтов… И на лицо невзрачные…

Кланя засмеялась, а Саня подхватил чемодан, и потешная парочка побрела дальше по извилистой тропе.

– Ладно, сбила меня с толку… О чём я говорил?

– Про писателя… про пушкинскую няню…

– Во-во, про писателя…А писатель в клубе говорил: ежли бы певичка Сукачёва… – Саня помянул имя лохматой и бесноватой эстрадной дивы, что не вылазила из телевизора, ревела денно и нощно, тряся рыжими патлами, – ежли бы у Пушкина вместо Арины Родионовны в няньках жила Сукачёва Алла, то из Пушкина вырос бы Дантес. О как!.. Но я не о том… Я говорю, что Пушкину бы роман назвать «Татьяна Ларина»: Татьяна – главный герой. А что Онегин?! Баламут… Ещё и Ленского почо-то завалил… И для народа – иностранец… А Татьяна, хошь и барыня, а будто из крестьян…

– «…Но я другому отдана и буду век ему верна…» – вспомнила Клавдия со вздохом.

– Во-во…

– А давай, Саня, обвенчаемся…

Саня поставил чемодан – дело серьёзное, на ходу не обмозгуешь, надо постоять либо присесть, коли в ногах правды нету. Саня и присел на чемодан, задумался:

– А что, махнём в город и обвенчаемся… Но сперва же креститься надо… – вспомнил Саня слова бабы Ксюши и добавил в уме: «А это ж надо в Бога верить, в рай и ад… А космонавты в занебесье летали и Бога не видали…»

Саня с Кланей наплодили пятерых чад, мал мала меньше, сплошной горох, погребли дедичей и отичей, бабок и матерей и, затепля свечи у поминального кануна, молились, чтобы Господь упокоил души усопших раб Своих; молились и о своём житье-бытье, что осело на мель: ржаво тосковал без заделья Санин бриткий плотницкий топор, а Кланя в библиотеке уже год не видела зарплату, открывая читальню изредка, по привычке, и семья о семи душ спасалась от глада и хлада тем, что держала двух дойных коров, трёх бычков да трёх коней, пять голов крупного рогатого скота да семь коней, что вольно паслись в заокольной степи. Клавдия, крестьянского кореня, но в учении и библиотечной жизни раскрестьянившись, снова приноравливалась к скотному двору и даже коров доить училась напару с мужем… От зари до зари, не разгибая поясницы, чертомелила семья Щегловых: косили сено, садили, копали картоху, растили скот, продавали молоко да мясо попутно с картошкой, и на выручку со скрипом выживали. Хотя и грех жаловаться, не голодали: мясо, масло, молоко – своё, в подполье картошка под половицы, в погребе – бочка квашеной капусты и бочонок с брусницей и лешевой едой – с груздями и рыжиками; но мало же накормить чад, их же треба одеть, обуть и выучить…

С едкими бабьими слезами, с мужичьими стонами, хохотом жёлтого дьявола рухнула народная власть, что ладилась по Божиим заповедям, но, увы, без Бога, и супостаты, ошалевшие от алчности, ограбили страну до нитки; и Россия, христарадница, из толчеи, томящей дух, ушла в храм, ибо голодным, холодным простецам дана была лишь одна утеха – вера, что по любви к Вышнему и ближнему, по скорбям христа ради одарит Господь покаянных спасением и вечным блаженством. В церкви паслась и вся по тем временам многочадливая семья Щегловых; там и Саня с Кланей обвенчались – оно вроде и запоздало, но всё же лучше, чем никогда.

Махнули бы в губернский город Иркутск, и возложили бы им брачные венцы аж в Знаменском соборе, где владыка служит, но ехать далеко, да и автобусные билеты «кусаются»… Обручились и обвенчались Щегловы в сосновой Никольской церквушке, кою молодой батюшка и Саня с напарником срубили за два лета, а владыка освятил в честь Николы Угодника. Батюшка же уговорил Саню послужить сперва алтарником, а вскоре и понамарём…

Помнится, сперва оглядели старый храм, где давно уж сбили крест, где вокруг ржавого купола слезливо жались друг к другу тощие берёзки и осинки, где кирпичные стены уже дышали на ладан, и поняли: не осилить; и тогда решили рубить деревянную церковь на скалистом речном берегу, для чего и пошли по миру с протянутой рукой…

В девьи лета вещим ветром занесённая в городской храм, созерцая обручение и венчание, Клава смутно, в подсознании догадывалась лишь о избранных смыслах таинства, очевидных и ясных, а уж что из божественных книг звучало под куполом, студентка слыхом не слыхивала, ведом не ведала, редкие слова угадывая в церковнославянской вязи. Но таинство даже не запомнилось, втемяшилось в память, ибо ещё не случалось в Клавиной заплечной жизни впечатления ярче …ярче лишь солнце… и пала на душу блажь повенчаться с грядущим мужем, лишь бы походил на высокого русобородого жениха, главу коего на её глазах Господь украсил золотым венцом.

Увы, не надыбал Клаву на печи русобородый, высокий, синеокий; судьба свела и свила с плотником Щегловым, похожим на ершистого подростка; и метельным закатом столетия, будучи уже чадородливой бабой, Клавдия обручилась и обвенчалась в сельской церкви, а затем, посильно воцерковлённая, осмыслила чин.

Жених и невеста – так смеха ради Саня с Кланей величали себя – накануне исповедались и причастились на Божественной литургии, а после полудня ласково завернули в рушник, расшитый алыми райскими птицами, икону Божией Матери со Спасом, что досталась Щегловым от бабы Ксюши, Царствие ей Небесное. А потом стеснительно наряжались для обручения и венчания…

Клавдия – лебедь-птица, вывела детей вереницу, пятерых погодок, и нынче с улыбкой вспоминала, как в избе жениха и невесту облепили ребятишки; дивились, глядя, как родители, нарядившись, надушившись, встали перед шифоньерным зеркалом: отец – в чёрном пиджаке поверх белой сорочки с коробисто торчащим, накрахмаленным воротничком, невеста – в светло-зелёном платье с алой косынкой на шее, а с белой поверх кос, уложенных старомодным венком. Клавдия, оглядев в зеркале себя, похожую на копну свежескошенного сена, и богоданного Саню, ростом ей по плечи, засмеялась: привиделась ей старинная картина, где Пушкин с Гончаровой вздымаются по ковровой лестнице и так же отражаются в зеркале. Хотя против Гончаровой Клавдия баба бабой, да и Саня на Пушкина мало похож: Пушкин – барин, а Саня смахивал на малорослого, заполошного, худородного мужичка.

У церкви, золотисто сияющей среди сосен и лиственей, жениха и невесту поджидали други, подруги и дьякон, худенький, вихрастый паренёк, который принял от молодых икону бабы Ксюши, бережно завёрнутую в рушник, и прямо на паперти бойко растолковал обручальный и венчальный чин, а затем и ввёл во храм Божий. И тут же явился отец Евгений – медвежалый, смуглый мужик в чёрной скуфейке, похожей на богатырский шелом, в чёрном подряснике, на чреслах широкий ремень с медной бляхой; шёл, смачно скрипя башмаками, шёл раскачисто, словно борец по ковру, – воистину, воин Христов, духовник воителей, окормлявший горемычных русских солдат на Кавказе. Батюшка и возглашал при богослужении, как полковой священник на плацу: от гласа иерейского лампадный огонёк колыхался, яко от страха Божия; при эдаком иерейском голошении поневоле вонмешь горним глаголам.