Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

И в самом деле, Головня выдернул чёрный нож, но впопыхах не сумел нажать пружину, чтобы хищное лезвие со свистом вылетело, не поспел. Филя ухватил руку, крутанул, и Головня со стоном выронил нож, а сам пустым кулём опал на пол.

Подскочили пивные мужики, настороженно окружили, кто-то пошутил:

– Что за шум, а драки нету…

Тут бы и драка вспыхнула, но Филя уже остыл, да и кто лежачего бьёт?! – шпана поганая.

– Жалко мне тебя, бичара, или зэчара, пропащая твоя душа. – Филя сухо сплюнул и, раздвинув толпу крутым плечом, потопал из пивной.

Головня, встав на шаткие ноги, опять умостившись за стол, ещё долго бурчал вслед:

– Чья бы корова мычала, твоя бы молчала. Салага, балабон. Сперва научись нос вытирать, фраер… Жалко ему… Жалко у пчёлки… Кипишной, сразу за грудки… Ну, я тебя, фраер, достану… Кондыбай, пока трамваи ходят. Видали мы таких в гробу в белых тапках… Не надо меня жалеть, не надо. Себя пожалей. Козёл!.. Жалко ему… Дерёвня… Вот и вали в свою дерёвню, раз красиво…

Говоря на лагерной фене, чем Головня подивил Филю, случилось пивное событие в лихое лето, когда на российский престол вскарабкался баклан – пустобай и пустобрёх, погоняло Кидало – кинул державу на растерзание псам заморским; а уж рвался в кремлёвские авторитеты нахрапистый прощелыга – погоняло Бухало. Дышала на ладан народная власть, догуливала остатние хмельные, беспечные денёчки и уже не блажила: мол, нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме, – «всё, паря, даром», – и в глухом затишье кремлёвские прощелыги, сановники, чиновники и прочий начальственный сброд… варнаки с большой дороги, впотай рыли норы под матушку-Русь, чтобы обчистить народ до нитки и кривыми норами уволочь награбленное добро в заморье. Чуя, куда дует шалый ветер, заегозили доморощенные прохиндеи, большие и малые, выуживая ржавую рыбицу в мутной воде, крышуясь янычарами и мусорами. Народ русский – раненый медведь – ревел от боли: в гниющей ране червями роились прохиндеи; и дух прохиндейский сгущался мороком над городами и весями, заслоняя небесную синь. Прощелыги низкого пошиба, что мелко плавали – вся холка наголе, заворачивали в пивной погреб; прощелыги – тоже не дураки выпить, промочить горло хмельным пойлом.

Оставшись один на один с ополовиненной кружкой пива, тупо уставившись в дым и чад пивнушки, словно в свою мутную душу, и, похоже, болезненно и негасимо видя перед собой земляка, родное село, Головня затих; потом взгляд его печально затуманился: вроде перед глазами ожило таёжное село, сенокосные луга, где, подсобляя мужикам, возил копны, сидя верхом на пожилом мохноногом коне. Или приблазнились таёжные распадки, где брал голубику с ребятишками, или – буреломные хребты, где черпал совками чернику и бруснику, или – горная река, где в сумрачно зеленоватом улове с азартом выудил первого ленка.

Потом Головня заклевал носом, закемарил; лихая головушка опала на гранёную пивную кружку, но тут его надыбала сердитая посудомойка и стала выталкивать взашей.

А мужики с пивными кружками, слитые в тяжёлый рой, будто все на одно серое разбухшее лицо, глухо и одышливо ворошились; и рой этот, кажется, на глазах рос и вот-вот мог застить весь голубой и солнечный божий свет; и православная душа слёзно вопрошала Бога: какая же лукавая сила уманила мужиков из полей и лесов, из ласковых деревушек, где они, налитые играющей силой, помолясь Царю Небесному, Богородице Деве, святым угодникам, косили инистые травы под голубыми небесами, любовались зарей-зарницей, словно красной девицей?.. Какая же злая воля спихнула русских мужиков в студёный, сумрачный подвал, похожий на преисподнюю?.. Вопрошала душа, ведала ответ и молилась: «Боже великий и дивный… Небесную Твою силу с небесе низпосли, уврачуй язвы душ наших и воздвигни нас от одра болезни… Утоли шатания и раздоры в земле нашей, отжени от нас зависти и рвения, убийства и пианства, разжжения и соблазны, попали в сердцах наших всяку нечистоту, вражду и злобу, да паки вси возлюбим друг друга и едино пребудем в Тебе, Господе и Владыке нашем… Помилуй нас, Господи, помилуй нас!»

Лето 2014 года

Тишь да гладь, озёрная, лесная благодать в Кедровой пади – в охотничьей, рыбачьей деревушке, что вольно взошла и закряжела избами на байкальском яру, у изножья Баргузин-хребта, крытого лешачьей тайгой, увенчанного скалистыми отрогами и голубыми снежными гольцами. Мужики добывали искристого соболя, ловили серебристого омуля, выносили с хребта на понягах [117] Поняга – приспособление, подобное нынешнему рюкзаку-станку. кедровый орех, бабы на кедровом масле стряпали брусничные, голубичные шаньги, а ребятишки смалу приваживались к таёжному и озёрному промыслу. В застойную пору кедровопадьцы горюшка ведом не ведали: ладную зарплату получали да втихаря соболишек сбывали, головастых ребятишек в город посылали, те из книжек ума-разума набирались, в большие люди выбивались. Браво жили… Жили не тужили, но случилось лихо о девяносто первом годе, а коль забрела беда – отпахни ворота.

Зима о ту пору грянула сердитая, с Николы Зимнего дохнула наземь лютой стужей, а в студень [118] Студень – декабрь. на Егория Зимнего, когда медведь захрапел в берлоге, а волки, шалея от тёплых запахов сытого скота, рыскали у деревенских задворок, прожигая ранние зимние сумерки зеленоватым светом злых и голодных глаз, озёрные отмели утаились ледяным покровом. И вот уж ярился январь-просинец – зимы царь-государь, красил впросинь речные льды, но Байкал-батюшко, яко медведь, ладящий берлогу в таёжном буреломе, ещё ворочался, со звериным рыком ломая ночной лёд, городя синие торосы. А накануне Рождественского Сочельника раньше привычного угомонился.

Мглистым утречком… таёжные отроги Баргузинского хребта окутала дремучая ночь, и лишь озеро едва рассинело… ни свет ни заря с каменистого крутояра, припорошённого хрустким снежком, спустился на байкальский лёд Емеля Зырянов. С Емелиной горбушки свисал необъятный крапивный куль под рыбу. Ступил Емеля на вылизанный ветром раскатистый лёд, перекрестился, побожился на желтеющий восток и бодро порысил к прибрежным торосам [119] Торосы – нагромождение льда грядой вдоль берега. . На Байкальском сору [120] Сор – мелководный залив на Байкале. поджидали рыбака щучьи самоловы. Чуя рыбачий фарт, Емеля повесел, частушки запел:

Накануне… а уж скорые зимние потёмки утаили Кедровую Падь… бежал Емеля мимо сельсовета, а на резном крылечке под фонарём – тамошний сторож Кеша Чебунин, мелкий, но въедливый мужичок.