Бритта Рёстлунд - У подножия Монмартра

– Это тоже из времен концлагеря, а этот дневник она вела уже в Париже, после войны.

Она положила конверты на стол. Я не знала, что сказать. Взяла конверты, открыла их, достала дневники и перелистала, главным образом для того, чтобы дать себе время подумать.

– Это весьма трудное предприятие – написать подобную книгу. Я помню, что говорила о своем желании написать ее, и желание не прошло, но мне хотелось бы почитать записки, прежде чем принять окончательное решение. Вместе с тем это, конечно, большая честь… Я буду очень рада прочитать.

Однако я видела, что моя собеседница чего-то боится, и мне хотелось до расставания понять, чего именно, чтобы помочь ей рассеять страх, если это будет в моих силах.

– Ваш брат знает о том, что вы звонили мне и назначили встречу?

– Нет.

Именно это ее и пугало.

– И вы, конечно, не хотите, чтобы он об этом узнал? Это я понимаю. Я в курсе, какой скверный характер у этого человека. Я ничего ему не скажу. У вас есть мой номер.

Наше прощание было коротким, времени у меня не оставалось, так как надо было немедленно возвращаться на работу. Мадам Прево протянула мне сумку.

– Вы хотите мне ее одолжить?

– Да, и сегодня утром я пришила к ней липучку, потому что как будто собирался дождь.

Она снова взяла меня под руку, и мы направились к лифту. Получилось, что в обеих руках у меня были два важных предмета – мадам Прево и сумка с дневниками.

– Зачем вам эти дневники?

– Месье Каро хотел их сжечь, но я упросила его отдать их мне, пообещав никогда и никому не показывать.

Я кивнула, видя, как мадам Прево с трудом сдерживает слезы. Ее страх прошел.

Обе руки у меня были заняты – компьютером и сумкой с дневниками, посвященными самым значимым событиям современной истории, и поэтому мне пришлось взять цветы в зубы, чтобы постучать в дверь консьержки. Она открыла сразу, и я учуяла запах еды.

– Добрый вечер, мадам, я не стану надолго вас отвлекать. Просто хочу пожелать вам хорошего отпуска. Я видела объявление на лестнице, что через неделю вы уходите в отпуск.

Я протянула ей букет.

– Уверяю вас, несколько дней они простоят.

– О, благодарю. Какая красота. Это не астры?

– Да, наверное, это они.

– Вы знаете, что месье Сеген – он живет двумя этажами выше – разводится? Подумать только, трое детей…

– Нет, я не знала. Конечно, это печально, но я не хочу вам мешать.

– Вы никогда мне не мешаете.

Поднявшись в квартиру, я положила сумку с дневниками на верхнюю полку шкафа, быстро переоделась и отправилась за сыном.

Мансебо неохотно поднялся с постели в этот выходной день. В национальный праздник он позволял себе нежиться под одеялом до девяти часов и не очень спешил с утренним туалетом. Он чувствовал себя маленьким ребенком, который не хочет идти в школу, надеясь, что мама напишет ему справку и справка эта спасет его от скучных уроков. Мансебо трудно представить себе, кто мог бы сыграть роль мамы в его ситуации. Фатима в последнее время не проявляет самых лучших качеств – верности, честности и надежности. Мансебо чувствует себя чужим в ее присутствии. На кухне работает радио, а Амир рыщет по квартире, как будто что-то ищет. Фатима уже ушла в хамам. Мансебо слышал, как она утром сказала ему «до свидания».

Когда Мансебо чистит зубы, в нем просыпается ребенок, или, лучше сказать, подросток. Мансебо сплевывает пасту, полощет рот и идет за халатом, который висит в холле. Ему хочется еще полежать, но вместо этого он достает пачку, вытряхивает оттуда сигарету и закуривает. Впервые в жизни он курит в квартире. Он закрывает окно и садится в кресло, делает несколько затяжек и смотрит в сторону квартиры в доме напротив. Там темно, и Мансебо поэтому не может понять, то ли там никого нет, то ли все спят.

Мансебо почему-то кажется, что месье Бейкер лежит один в кровати и ворочается без сна. Писатели свободны, и Мансебо не представляет, что они могут работать по праздникам. Он делает глубокую затяжку. Никогда еще табачный дым не казался ему таким вкусным. Собственно, Мансебо с удовольствием впустил бы в квартиру немного свежего воздуха, но охвативший его дух противоречия мешает это сделать. Сигаретный дым должен пропитать все, что принадлежит Фатиме: одежду, покрывало и полотенца. Он направляет струю дыма на розовую птичку Фатимы. Гладкие блестящие крылышки этого чучела меняют цвет при изменении температуры, но табачный дым на птичку не действует – она так и остается розовой.

– Папа, что ты делаешь? Мама же сойдет с ума, когда обнаружит, что ты курил в доме! Ты же и сам это знаешь, затуши сигарету!

Захваченный своим юношеским бунтарством, Мансебо совершенно забыл, что Амир дома. Легко, однако, забыть, что сын дома, потому что мальчик всегда ведет себя очень тихо.

– Нет, с мамой ничего не случится, она уже сошла с ума.

Мансебо тотчас жалеет о словах, сорвавшихся с его губ. Упрямство его не должно обрушиться на невинного сына. При этом интуиция подсказывает Мансебо, что неправильно оберегать Амира от всего, что происходит вокруг. Мальчик уже достаточно взрослый для того, чтобы знать правду о происходящем в доме. Сын не должен отрываться от действительности, от правды жизни. Даже если речь идет о том, что у него опрокинется представление о собственной матери. Амир широко раскрытыми глазами смотрит на сигарету, словно это опасный дикий зверь, с которым его отец затеял рискованную игру.

– Сядь, Амир.

Но Амир не хочет садиться. Мансебо думает, надо ли разрешить сыну стоять или нет.

– Садись, сынок.

Он тушит сигарету в цветочном горшке и оставляет окурок там же. Амир смотрит на отца так, словно тот свихнулся или свихнулся он сам. Реакция Амира лишний раз убеждает Мансебо в том, что сын ни сном ни духом не ведает о курении Фатимы. Но ничего, сейчас он об этом узнает.

– Дорогой Амир, сядь, сынок, чтобы я смог спокойно объяснить тебе, в чем суть дела. Все это не так страшно, ты видел меня курящим тысячу раз. Правда, я не курил здесь, но тем не менее. Сядь, дорогой, сядь.

Амир садится в низкое кресло и с опаской смотрит на окурок в горшке, как будто этот остаток сигареты сейчас бросится на него.

– Ты знаешь, меня сильно удивило то, что твоя мать, моя жена, часто звонит твоей сестре, что она каждый день покупает шоколадные хлебцы и что она скачет…

Выражение лица Амира отчетливо говорит о том, что он не видит никакой связи между этими вещами и курением в квартире.

– Я вижу, что ты не понимаешь, каким образом могут быть связаны эти вещи, но попытаюсь объяснить тебе всю эту запутанную историю.

Амир беспокойно озирается.

– Вот уже скоро тридцать лет, как мы – я и твоя мать – живем здесь. Это намного больше, чем ты прожил на свете. Ты можешь это себе представить? Все эти годы она беспрестанно жалуется, что у нее нет ни одной свободной минуты, что ей просто некогда присесть и перевести дух. Когда она рассказывает о том, как провела день, ни одним словом не упоминает, что каждое утро ходит в булочную и покупает хлеб на завтрак. Разве это не странно? Через тридцать-то лет? Но самое странное заключается в том, что она завтракает вместе с Аделью. С той самой женщиной, на которую все время жалуется. Каждый день, в течение десяти лет, я выслушиваю от нее, что ужин для нее сущее мучение, потому что за ужином ей приходится встречаться с Аделью и выслушивать бесконечные рассказы о ее хворях и немощах и обо всем подобном. Если же мы задерживаемся за ужином, то она потом жалуется на то, что ей пришлось провести несколько лишних минут с этой ужасной Аделью. Десять лет я выслушиваю все это!