Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

— Я остаюсь.

Она кивнула:

— Ваше имя, отчество, фамилия, а также запишем дату и год вашего поселения здесь навечно.

Кафе-стекляшка, глаз стеклянный. Затертый, запотевший и затуманенный. Рядом железная дорога и шоссе.

Мы живем здесь отдельно, но и все вместе. Кучей, так привыкли. Еще бы нам пивка! Пепел папирос сыпется в тарелку, где лежит кусок недоеденной селедки.

Я поднимаю глаза. Передо мной, как бессонница, торчит голова негра. Мне интересно, мне забавно. Ха-ха! Откуда ты свалился?

Я его полюбила. Думаю, что от удивления.

— Хав ду ю ду, — ломаю я язык.

— Я говорю по-русски. Вообще я русский, из Тамбовской области.

— Ты русский? А откуда такая морда? Ну даешь, парень.

— Ага. Нас там много. Половина Тамбовской области — негры.

— Гудишь ты и зубы мне чистишь.

— Тебя Любой звать?

— Ты как это вычислил?

— Люба — любовь. Я всю жизнь тебя искал. И вот видишь...

У него фиолетовые вывороченные негритянские губы.

И, как милостыню на паперти, к нему:

— Поцелуй меня. Тебя как зовут?

— Джон, а дома — Вася.

— Лучше Джо. Мне нравятся всякие крокодилы, пальмы, слоны, бегемоты.

— Нет, я тамбовский.

— Ну ты даешь, парень, ну ты даешь.

Я вам скажу — негритянская любовь зазнобила меня. Нет, ребята, так не бывает. Ну, зачем он мне?

А пустые стаканы на столе от каждого проезжающего поезда — дзинь, дзинь, дзинь.

Нас убили в субботу. Думали, что двоих убили. Нет, троих. Моего ребеночка неродившегося.

Джо приехал на своем «КамАЗе» из Тамбова, как всегда, в субботу. И сразу в кафе, в нашу стекляшку. Я увидела его от двери. Бросилась к нему. Он обнял.

— Не лапай нашу девку, черножопый.

Их было шестеро. Не наших. Как они вышли на нашу стекляшку?

Джо защищался алюминиевой вилкой, которую зажал в кулаке. В тарелке — недоеденные пельмени. Я почему-то помню эти пельмени.

Меня ударили, когда я прикрывала его. Да, уж так получилось.

Да, уж так получилось. Но если бы снова — я все повторила бы опять. Потому что и теперь я люблю Джо из Тамбовской губернии.

Что? Там не живут негры? Какое мне дело — живут, не живут...

Только не могу себе простить одного — крикнула им:

— Его Васей зовут! Он русский, из Тамбовской!

Они засмеялись.

Гудели машины. Я сама видела, как парень-шофер натирал лицо углем. Из Тамбова по дороге ехали машины. Очень много самосвалов. И в каждой сидел негр. На черных лицах горели глаза.

Могила наша недалеко от стекляшки, почти рядом с дорогой. И тамбовская шоферня, да и не только они, притормаживают, гудят. Ребята, спасибо вам!

На желтом холмике — полевые цветы. Мы вместе. Джо-Вася и Люба.

А недавно за стекляшкой начато строительство микрорайона. Даже ночью, при свете фар, работают бульдозеры. Рядом гудит экскаватор, роет котлован. Огни бульдозеров все ближе и ближе к нашей общей могиле.

Я вижу, как по столешнице ползут стаканы к краю. Падают. Но падают неслышно, улетают в бесконечность.

Что ж это? Тормоза ушли в небытие? Нет, это я сейчас уйду, исчезну — нажимал ногой на педаль, вцепился взглядом в дорогу. А сзади «жигули» хотят обогнать. В перспективе останусь калекой. И это еще неплохо. Естественно, со сценой все будет кончено. Если б можно было к кому-то обратиться, уговорить, умолить... Да, умолял бы сохранить ноги — они переполнены ритмом, движением... А пластика рук? Подумал о себе в третьем лице: он любил исполнять фламенко — танец испанских цыган, но вообще-то его метод — предельная выразительность, импровизация. Темп современности. Да, «жигули» обгоняют. Впереди медленно, слишком медленно двигался фургон «Хлеб». И прежде чем все обдумал, его руки сами приняли решение — машина вылетела на обочину, запрыгала на кочках, перевернулась, руль вдавился ему в грудь...

Он с трудом открыл дверцу, вылез. Пощупал ноги: целы. Подвигал пальцами рук. О, провидение! Кому должен — всем верну, кто мне — все прощаю. И вдруг пронзила мысль: надо сыграть катастрофу...

В городе только-только зажигались огни... Машины, люди... Он ведет машину, отказывают тормоза. Отчаянье. Столкновенье... Машина несколько раз переворачивается. Из обломков выползает водитель. Толпа людей... Потом снова поток машин, люди... И это он играет один, без партнеров. Играет огромный город и Жертву... и потом светящуюся радость жизни. Он выбегает к краю сцены. Его руки подняты над головой, поклон на аплодисменты... Он, совершенно взмокший, предельно устал, хватает только сил, чтобы еще раз поклониться... Гремят аплодисменты в нарастающем бешеном ритме...

Он лежал бездыханный на обочине дороги. Над ним шел на посадку пассажирский лайнер. До аэродрома, куда он спешил, оставалось не больше восьми километров.

Натяжение минут ослабло, он почувствовал, как прыгающая память выхватывала края буфета, испуганное лицо матери, подтяжки отца, резкий крик не то вороны, не то кошки, разбитую рюмку на полу, грохот упавшей картины в золоченой раме. На картине были изображены часть берега в море с заходящим солнцем. Это он не видел, а знал. Да, еще он наступил на что-то мягкое, кажется, подушку, — но уже не думал, — двери распахнулись, на него надвинулась бесконечность. Он подставил ей руки, лицо, глаза — всего себя... Выбежал на улицу. Он чувствовал бесконечность в каждой частичке своего тела... Да мы, собственно, и есть частичка, пылинка бесконечности...

— Погоди... Стой... Ну куда тебя... Ты кто?

— Я... я, — задыхаясь, говорил он тем двоим, остановившим его, — я... сейчас отдышусь... Я являюсь частью, может, неформальной частичкой бесконечности или, для понятности, космоса...

— А куда тебя несет?

— Ну просто, когда я это осознал во всей безмерности...

Подошел третий:

— Чего тут?

— Да вот.

— А-а.

Тот, первый, который задавал вопросы, опять спросил:

— Ты еврей?

— Нет.

— Ну-ка покажи руки... Глядите... Ни одной мозоли.

— Пусть штаны снимет, — сказал подошедший третий.

— Да чего там... И так видно.

— Нет, я не еврей. Но прекрасны кедры ливанские.

Тот, первый, ударил его в лицо. И он упал. Они начали бить его ногами.

— Смотри, бьют человека, — сказала проходившая мимо девушка своему спутнику.

— Идем отсюда, — дернул ее юноша.

— Бьют человека, — повторила девушка.

— Идем... идем...

— Прекрасны кедры ливанские, — повторил он.

Бесконечность стремительно на него надвигалась, но он не уменьшался, а расширялся.

— Прекрасны кедры ливанские, — повторял он отрешенно, не видя, что в городе уже идет избиение, что горят дома, что мать его убита в кровати, а отец лежит лицом на полу, рядом с картиной. А он сам превратился в бесконечность. От земного времени он сохранил только свою единственную последнюю фразу: