Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Стало теплее. Анна глубоко затянулась и откинулась на подушку. Потом она выпила еще одну рюмку, раскраснелась, и ноги ее оживились. Правая нога Анны согнулась в колене и уехала далеко вправо, так что все пять ее пальцев с давно не стриженными ногтями высунулись из-под простыни. Левая нога Анны, тоже согнувшись в колене, заскользила влево и уперлась во что-то живое.

Всем телом вздрогнула Анна, струсила, обмерла.

Слева от нее лежал человек. Он лежал, отвернувшись от Анны к окну. По затылку Анна узнала его, чуть не вскрикнула. Это был ее любимый человек, самый любимый, любимейший, который бросил ее два месяца назад по возвращении с зимнего кавказского курорта. Он довез ее до дома из аэропорта, загорелый и сероглазый, сказал, что завтра с утра позвонит и заедет, поцеловал в висок со свойственной только ему легкой небрежностью — и не позвонил, не заехал, никогда-никогда.

Он катался на лыжах с утесов — она спала.

Он, жизнерадостный, щуплый, плескался в бассейне — она спала.

Он приходил, румяный, пристыженный, из сауны — она спала.

Он говорил ей, будя ее толстое тело: Московские девушки парятся голые; ленинградки же — все! поголовно! — в купальниках! Она отвечала спросонок: Как все это скучно!

По вечерам он пьянствовал с ленинградками, фарцой и черкесами — тогда она тоже вставала и пьянствовала.

Каждый день, когда нерусское солнце стояло в зените, она просыпалась с мыслью взять справку для бассейна у местной врачихи. Наконец, накануне отъезда, Анна предстала перед брезгливым, уродливым личиком. Анна стояла, как столкновенье двух миров, как роковой турнир Пикассо и Боттичелли, щедро выкатив на врачиху славянские груди, и, оглушенная этой красотой, иноверка нехотя выдала нужную справку.

Как ты вошел, мальчик мой, без ключей? без одежды? Как проник ты сюда, в мою теплую, темную норку?

Любимый человек — самый красивый на свете и очень-очень талантливый, — от одного вида которого ее сводила порою любовная судорога, чего с ней до тех пор никогда не случалось, — спал, свернувшись калачиком, в родной болотного цвета рубашечке и без трусов. Анна потянулась к нему трясущейся рукой, — но отдернула руку. Села, взяла со стола расческу и стала быстро расчесывать свои светлые волосы. Потом глянула в зеркальце и уже не спеша стала красить глаза, нанося зеленые тени...

А теперь, а теперь... но сначала, волнуясь, она выпьет еще. Анна выпила и улыбнулась. Она знает, что сделает. Она не будет его будить. Пусть он спит, пусть он спит до утра! Он, наверно, устал, он пусть спит, а я буду всю ночь напролет тихо-мирно тебя ласкать. Ты спи — я приду к тебе в твой сон — и тебя скушаю, мой мальчик! Ты спи — а я тебя: ам-ам!

Анна засмеялась, прикрыв рот ладошкой. Анна куталась в эвфемизмы, как в комиссионные меха.

Анна! Анна! Анна! — трубило сердце.

— Я знала, что ты придешь! — шептала Анна. — Я знала! Я знала! Я знала!

Как ты неправ, моя радость! — смеялась Анна. — Ну, зачем ты размениваешься на дешевку? Ну, зачем тебе курвы, когда есть я? Вот ты все пишешь, и пишешь, и пишешь, но все — не то! Эту гадость нельзя показать ни ребенку, ни честным людям. Ты мерзкие пишешь штучки, — погрозила она ему пальчиком, — а ты напиши про нас, про то, как вернулся ко мне, про нашу с тобою любовь, про снег, что тихими хлопьями падает на усталый город, про ветку сирени в саду, про то, что в каждом из нас, даже в самом запутавшемся... Ты напиши о том, как я без тебя тосковала, без твоих ласк и глаз, как грудь горит от потери... Ты спи, а я превращу моего мальчика знаешь в кого — не скажу! — Анна опять рассмеялась. — Ты лучше пиши о том, как под покрывалом твоего холодного железа журчит алая кровь, ты пожалей калек и воскрешай мертвых — ты иди и воскрешай мертвых, иди — воскрешай!

— Вот ты спишь, — лепетала Анна, гладя сонный мужской живот, — и ведать не ведаешь, как воспаряешь над миром, как растешь у меня, как Эйфелева башня, или как башня в Пизе, или еще какой крылатый монумент... А бог — он ведь в каждом из нас, в каждом доме и в каждой квартире, и в этой елке, и в этом коньяке, и даже мама моя, которая всю жизнь преподавала материализм... и даже в материализме!

Анна зубами затянула ослабевшие узелки бинтов на запястьях.

— Белые манжетики... — всхлипнула она. — Да, я дура... я дура была — прости! Но теперь ты снова мой, ты пришел, ты весь мой!

Анна! Анна! Анна! — рвалось на куски любящее сердце.

Анна погасила ночник, пристроилась поудобнее, провела сухим языком по губам и, как в старой сказке, сожрала любимого человека. Так закончилась в эту ночь история русского авангарда.

Я распахнул балконную дверь. Плотный морозный воздух надвинулся на меня и окутал с головы до ног. Я хотел было отступить назад, но заметил человека, пролетавшего на уровне балкона, метрах в трех от меня, в сторону парка. Лицо человека было сосредоточенным, а глаза слезились — видимо, от ветра. Одет он был не по сезону.

— Полетаем! — позвал он меня.

— Холодно, — сказал я и поежился, чтобы показать ему, что мне и вправду холодно.

— Оденьтесь, — сказал он. — Я подожду.

— Я не умею летать, — признался я.

— А вы пробовали? — спросил человек, делая плавный поворот влево. Он, по всей видимости, наслаждался полетом.

— Нет, не пробовал. Но мне кажется, что я не умею.

Человек покачал головой. Его тело при этом также покачивалось.

— Мне не хочется вас убеждать, — сказал он. — Маршрут у меня сегодня легкий. Могли бы попробовать. Вы не представляете, как это хорошо!

— Представляю, — ответил я. — Это, наверное, полезно?

— Нет ничего более бесполезного! — заявил человек.

Кажется, он рассердился и, чтобы успокоиться, сделал кувырок вперед.

— Ну так что?

Я колебался. Лететь в рубашке было действительно холодно, а в пальто попросту неприлично. Кто же летает в пальто?

— Значит, не хотите? — человек сложил руки над головой и взмыл метров на пять выше. — Вы, право, чудак!

— Закрой балкон! — раздался из кухни голос жены. — Дует!

Я закрыл балкон и долго наблюдал за человеком, прижавшись лбом к стеклу. Человек летел медленно, с наклоном вперед, и ничто ему не мешало. Ноги были вытянуты в струнку, как у гимнаста, а руками он подруливал. Должно быть, хороший человек. Не знаю, нашел ли он попутчика. Стекло запотело, и я больше его не видел.