Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

— Отдай, — скажет.

В общем, положил я этот хвост в морозилку, между хеком для кота и косточкой для супа. Так и лежит. До поры.

До какой поры?

И она туда пошла. Серело в конце улицы. Светало. Небо висело низко и косо, зацепившись за громоотвод. Улица все не кончалась, но в конце ее сгущался свет. Под ногами скреблись ржавые листья платанов. На ногах были грубые удобные башмаки. На теле ничего не было, кроме шубы. В глазах плавало по рыбе.

Рыбы смотрели наружу, не щурясь и не моргая. От этого ее глаза застыли.

Пахло пожаром. Промчалась собака. Потом машина. Прошел милиционер. Город просыпался.

Наконец улица перетекла в следующую. Все так же сгущался свет в конце, пока не рассосался наступившим днем. Вынырнувшее из-за табачной фабрики солнце жарко дышало в затылок. Шубу нельзя было распахнуть. Под шубой сразу наступала кожа.

За перекрестком стоял троллейбус. Бигель болтался, соскочив с опоры. Троллейбус строил куры пассажирам, и они его покидали. Никто не оглядывался.

Она вошла в салон, бигель вернули на место, троллейбус задрожал и побежал. Светофор сморгнул желтое, но троллейбус не остановился.

В депо она не знала, что делать, и сидела со своими рыбами. Вошел водитель. Молча смотрел на рыб. Говорил слова, тексты. Ушел, вернулся с женщиной.

Закончилось все неталантливо: женщина обняла ее, рыбы шевельнули спинами, разбрызнули соленое — и она оказалась в душной диспетчерской со стаканом в руке.

В стакане было пресное. Она попросила водки. Ей дали.

Приехала машина и увезла ее. Рыбы плавали в водке и хитро поглядывали сквозь зелень ее глаз на тех, кто снял с ее кожи мех и удивился простоте и белизне линий.

Она медленно пошевелилась, ощущая изгибы. Обнаружился излом. Не уйти ей отсюда! Ни троллейбуса, ни милиционера, ни листьев, путающихся среди прохожих. Не за кого зацепиться!

Она закрыла глаза, и две рыбы слились в одну, нырнув глубоко, в придонное. Красное.

И что ей делать, что ей делать тут, куда она пошла и дошла, кроме как любить свою рыбу...

Одноглазый Кутузов мудро спал. Под ним мудро спала и его старая одноглазая лошадь.

Наполеон вдруг стал нервничать и подергивать своей жирной ляжкой.

Заржала мудрая одноглазая лошадь Кутузова, но сам Кутузов так и не проснулся.

Наполеон рассвирепел.

— Загадочны русачки! — на ломаном русском взревел он. — Бляха-муха!

Наполеон пошел будить Кутузова. За ним двинулось расфуфыренное французское войско.

Наполеон прискакал на Бородино. Подергал жирной ляжкой. Сложил коротенькие ручки на толстой груди.

— Сотни веков смотрят на вас! — крикнул Наполеон.

Французы бросились в штыки.

А что же Кутузов? Он все так же продолжал мудро и одноглазо спать на своей видавшей виды одноглазой кобыле.

Наполеон почувствовал что-то неладное. Врага не было. Лишь спящий Кутузов да его лошадь.

И тут, словно подтверждая самые его худшие догадки, над Бородином поднялась огромная русская дубина. Она стала так лупцевать, что французы бросились из России галопом.

Забежали в Москву, а там — пожар! Французы припустили еще быстрее, но тут из леса, гневно насупив брови, вышла баба-партизанка с заткнутым за красный кушак топором. Увидев это, добрая треть басурманского племени сразу сдалась в полон.

Остатние французики совсем ошалели. Драпанули изо всех сил, но тут на них, шумно раздвинув можжевеловые кусты, выскочил сам Иван Сусанин. Он только что обрек на голодную погибель поляков и сейчас как бы был без дела, вот он и вышел за французами.

Иван Сусанин достал деревянную дудочку, заиграл. И... сыны, а также дочери Парижа, как завороженные крысы, потянулись за Иваном через можжевеловые кусты в жуткую чащобу леса.

Наполеон задрожал уже обеими жирными ляжками.

Одноглазая кобыла Кутузова перебрала ногами.

Кутузов проснулся!

Он озорно глянул мудрым глазом на разрозненные ряды врага и воскликнул слегка простуженным голосом:

— Соколики мои! Орелики! — А потом помолчал и добавил: — Браво, ребятушки!

Петр I шел с сушеным крокодилом под мышкой. Навстречу ему бежал Меншиков. Увидев царя, Меншиков остановился, достал из кармана сапожную иглу и проткнул свою щеку.

Петр осторожно положил крокодила и стал присматриваться.

Меншиков же вынул из-за пазухи тепленький пирожок с севрюжкой, принялся уплетать его.

Тут не выдержал Петр, рассмеялся, затряс косматой головой, а потом как гаркнет:

— Руби окно!

— Куда? — хитро прищурился Меншиков.

— В Европу руби! — ноздри широкого носа Петра побагровели и хищно раздулись.

Меншиков выхватил из сапога ладный топорик, размахнулся со всего плеча.

Стук, гам. Щепки летят! В Европе затаились, притихли. Опасаются русского мужика с топором. Шведский король с перепугу хотел было опять своих псов-рыцарей на чудской лед вытолкнуть, да, еще более убоявшись, передумал.

Прорубил Меншиков окно. Засквозило.

Тут царица-матушка идет, в пояс кланяется.

— Лучше бы ты, Петруша, дверь прорубил, — говорит она, а сама комнатной собачонке туфелькой холку чешет. — Просифонит ведь. А лекарств-то на Руси нетути, малинка одна.

Собачонка гаденько гавкнула, в двухметровую ботфорту Петра зубами впилась.

Рассвирепел тут Петр. Поддел визжащую болонку ногой и подбросил ее на десять аршин. Царицу же хотел на дыбу отправить, но потом глянул в прорубленное окно, раздобрел, по-мальчишески щелкнул языком и послал ее в глухой монастырь, на вечное поселение.

Потом подошел Петр к окну. Плюнул. Высоко! Подумал: «Вообще-то, я хотел парикмахером стать. Бороды стричь!»

Подумал так Петр и посмотрел на безбородого Меншикова. А тот ухмыляется, одной рукой дубовые стружки с себя смахивает, другой в ухе ковыряет сапожной иглой.

Осатанел Петр и как заорет:

— Руби флот!

И сам из ботфорты голландский топорик выхватил, принялся форштевень рубить.

Раболепно хлюпая носами, стали подползать бояре. А Петр с Меншиковым раскраснелись, все в мыле, глаза сияют.

— Ай не для вас ли, паразиты, стараюсь! — кричит боярам Петр. — Аль не рады? Не веселы?

— Рады, батюшка! — пугливо жмутся бояре. — Веселы! — А сами Меншикову в карман пудовую банку меда суют.

Приметил это Петр, нахмурился, но решил погодить, не до этого ему теперь, флот рубит.

К вечеру весь флот был срублен.