Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Горит костер, и надо в него сучья-хворост подбрасывать. На ночь глядя или во тьме по лесу ходить да сучья собирать. Да чтоб не мокрые, чтоб сухие были. Перекатывай у костра, подсушивай, — а от них дымок идет белым туманчиком. А как дымок кончился, истек — значит, высохли. Теперь подкладывай в костер — веселей гореть будет. Иногда кажется, что и с человеком в жизни вот так — сушат его, жаром выжигают жизнь, душу, а как выжгли — в костер, полыхай! Только вот кого тот костер обогреет? Кому путь в ночи укажет? А тебе знать не обязательно. Ты — хворост.

Дед Мороз с густыми седыми бровями. Шуба толстая нараспашку — пар клубом от него, — тяжелый мешок на спине. На посох с силой опирается — тяжела ноша, — а подарки не берут — некому. Пустое поле вокруг, белое да ровное. Ни взгорка, ни ложбиночки. Голоса в тебе:

«Ты иди к себе, дед. Поле ровное, бесконечное. Ночь придет, мгла придет, будет небо черное, как зола погасшая, и ни звездочки, ни искорки. Не смотри вперед — там не поля край, то в глазах черно или ночь идет. Поле ровное, бесконечное. И тяжел мешок, коль не нужен он. Бесполезные дары, если некому. Ты иди назад, поворачивай».

Пар клубится, стынет в воздухе. Дед Мороз постоял, вздохнул и опять пошел. Ведь не вся земля только ровная. Да не может быть, чтоб ни деревца да ни кустика!

Надо только идти и идти, и обязательно кончится ровная пустота. И будет лес сначала с колючими ветками (словно ежик колючками закрылся), а потом снежными тропинками, и между стволов деревьев будет путь освещать круглая луна. Круглая, значит, сытая! И довольная — вот и светит всем. И будет дорога со снежными завалами по бокам, с асфальтом, поросшим льдом. И ты войдешь в город и окажешься среди домов с черными квадратами окон. Где черные, а где и светлые, желтые да голубые огоньки горят, чтоб не сбился, к ним пришел. Хоть и ночь, а не спят, ждут. Значит, кому-то нужны его подарки. Только бы дойти, оставить белое поле за спиной. Он остановился, перевалил мешок с наболевшего плеча на другое и пошел вперед, туда, где далеко-далеко, как надежда, чернел край леса.

Он дошел.

— Хоть и ночь еще, а я в гости к вам. Не пустяк принес, а со мной... Вот мешок за спиной, там подарки вам — будьте счастливы!

А в ответ:

— Ты поставь мешок — отдохни. Не развязывай! Не подарки нам нужны. Нужен ты.

Снег падал бесшумно, как в глицериновом растворе падает пластмассовый порошок.

Я случайно попала в стеклянный шар, лежавший на мокрой мостовой одинокой Рождественской ночи. В шаре мерцал маленький алюминиевый домик и несколько пластиковых елочек. Я открыла жирной рукой, уже промокшей в холодном глицерине, ледяную дверь алюминиевого домика, дверь неслышно подалась, и я вошла в сени.

В сенях почти ничем не пахло. На полу лежала плотно сбитая солома, сквозь двери пробивалась тонкая полоска ночного света. Сквозь щель было видно простую обстановку дома, лунные квадраты, падающие из окон на рваный диван и на нем уютно сидящие и принимающие его позу. Посреди комнаты вдруг я заметила двух детей. Они были совсем бледненькие, как бенедиктинки. Это были два мальчика, и они крепко держались за руки. Казалось, дети были сосредоточены друг на друге. Я сдерживала дыхание, чтобы не выдать себя ни единым шорохом, и казалась сама себе вором, прокравшимся за святыми дарами, но невольно похитившим большее — чью-то чужую зарождавшуюся тайну, сгусток чужой и непонятной жизни. Мне было совсем неловко стоять за дверью, но все же войти я не решалась. Мальчики прочитали молитву, совсем неуместную для такого часа и места. Я вздрогнула, чуть не опрокинув большой глиняный кувшин, стоявший за дверью. Кувшин покачнулся, но дети этого не заметили. Они продолжали стоять посреди комнаты в странном напряжении. Откуда взяться здесь детям этой снежной ночью в алюминиевом доме, окруженном пластиковыми елочками? Дети молчали несколько минут. Потом они заговорили.

— Дорогой Теофиль, мы всегда были друзьями, и ты был моим отражением, как и я — твоим. Сегодня настал час, когда мы должны покончить с этой раздвоенностью, ведь это так невыносимо, когда одна душа живет в двух существах. Все, что думаешь и переживаешь ты, переживаю и я — и наоборот. Мы не можем ни на минуту расстаться, потому как одна душа неразделима, но все же нас двое. Ты — Теофиль, и я — Ксаверий. В этот час, когда наконец мы совсем одни и когда наши родители так далеко, мы можем совершить то, о чем мы с тобой говорили в течение долгих бессонных ночей. — Ксаверий говорил детским, но почти механическим голосом слова, по-видимому, давно приготовленные и выученные, отчасти их стесняясь, поэтому его голос и поза казались неестественной ролью дурного актера. Пальцы его бессильно дрожали.

— Дорогой Ксаверий, — неожиданно громко ответил другой ребенок, — ты совершенно прав, моя половинка души, как и твоя, согласна. Я готов. Когда мы сделаем задуманное, ты будешь называться Теофиль и сообщишь нашим родителям о радостном освобождении, и наша плоть станет одною плотью. — Теофиль склонил голову, встал на колени и закрыл глаза. Фигурка казалась совсем безжизненной.

— Я готов, — сказал он, выдержав паузу, от которой мурашки пробежали по спине.

Ксаверий намеренно неторопливо снял со стенки ружье, до сих пор не замеченное мною, и дрожащими руками поднял его, прицелившись в Теофиля. Они были похожи на карликов, разыгрывающих плохо написанную трагедию.

— Здравствуй, брат, — сказал Ксаверий, повысив тон до фальцета.

— Здравствуй, — ответил Теофиль в противоположность брату глухо и обреченно.

Я хотела было броситься в комнату и остановить маленьких безумцев, но Ксаверий успел выстрелить. Теофиль покорно упал на пол и откинул к луне бледное личико, обрамленное светлыми волосами. Пуля прошла прямо посреди лба. Он лежал в неестественной позе, совсем несвойственной детям, но свойственной смертельной примете, пока у него изо рта не потекла тонкая красная струйка. Другой ребенок, по-видимому, сильно испугавшись, положил ружье на диван и остекленевшим взором уставился на труп. Пальцы его продолжали дрожать, и он упал на четвереньки.

— Мамочки, — визгливо и тихо сказал он, но потом, вспомнив о своей роли, подполз к телу и склонился над ним. Он потрогал пальчиком лоб лежащего и, убедившись, что он мертв, стал жадно слизывать кровь.