Нина Габриэлян - Хозяин травы [авторский сборник]

— Ты знаешь, — говорит Гера, делая очередную безрезультатную попытку дотронуться пальцем до моей щеки, — а без косметики у тебя совсем другое лицо — такое милое, домашнее...

— Такое зеленое... — в тон ему подхватываю я.

— Да нет, — удивляется он, — очень красивое, но совсем другое. Беззащитное. Так бы и ласкал тебя, так бы и ласкал!

— Но-но!

— Ну что «но»! Ну почему «но»? Зачем «но»? Не надо, маленькая моя, — упрашивает он, и горбоносое лицо его подрагивает и подергивается, приближаясь ко мне и разрастаясь.

И внутри меня тоже что-то начинает неприятно дрожать. Воздух между моим запрокинутым лицом и Гериным все ниже и ниже нависающим надо мной профилем уплотняется, вибрирует и вдруг с хищным треском разрывается. И сквозь образовавшуюся в нем пробоину я вижу ослепительно свинцовое небо Прибалтики, влажную от росы траву и в ней — маленький серый комок, сотрясаемый крупной дрожью.

«А ты бы что хотела? Чтобы весь дом кишел мышами?» — хлещет из пробоины возмущенный голос Лии.

Лицо мое напрягается. Герин профиль испуганно отдергивается от края пробоины, которая тотчас же зарастает.

— Боже, — шепчет он, — какое у тебя лицо было!

— Какое? — хрипло спрашиваю я.

— Как у дикой кошки.

А как она умела притворяться, приспосабливаться, подлаживаться под того, кто в данный момент входил с ней в контакт! Никто, кроме меня, не знает, сколь поразительной была ее способность к мимикрии.

Так, при Гере она имела облик скромного обиталища одинокой, интеллектуальной и явно недооцененной женщины (как долго я принимала это за ее подлинную сущность!), обиталища, где витает смутный эрос и главенствуют книги, простирающие свое влияние вплоть до кухни, где обычно и устраивались мы с ним. (Сейчас я понимаю, что отсутствие марафета было, по сути, не более чем очередным средством, дающим ей возможность просто проявить еще одно из своих лиц.)

Когда в нашей жизни появился Виктор, она начала стараться сделаться уютной. В ней даже появились недорогие желто-коричневые занавески, при помощи которых нам почти удалось скрыть отсутствие двух стен.

...И будто бы наконец все ушли. Я всовываю босые ноги в шлепанцы, бегу из красной комнаты в желтую и начинаю строить дом из диванных подушек. Дом нужно построить как можно скорей, пока не вернулась мама. Потому что, если она застанет дом недостроенным, она его сломает. Я тороплюсь, но крыша никак не желает держаться на мягких стенах и все время сползает. Наконец мне удается добиться равновесия. Я поспешно втыкаю бумажные цветы между паркетин пола, впрыгиваю в дом и, тяжело дыша, любуюсь оттуда своим цветущим одиночеством: оно зеленое, белое, лиловое и — что самое главное — желтое. И вдруг я понимаю, что забыла закрыть входную дверь. Я сползаю с дивана и ползу на животе в прихожую, стараясь не задеть за цветы, потому что именно в этом и кроется опасность. Я почти уже подползаю к двери, ведущей в прихожую, как вдруг вижу, что моя правая рука, как-то блудливо вильнув пальцами, делает резкий рывок вбок и начинает терзать лиловый цветок. И тотчас же входная дверь громко хлопает, кто-то хватает меня за шиворот, тащит к дивану и, засунув мою голову вовнутрь домика, начинает погружать ее в воду. И, пуская ртом и носом пузыри, я отчаянно брыкаюсь ногами и трясу домик руками. Мягкие стены бесшумно разваливаются, крыша обрушивается мне на голову, и я чувствую, что наконец-то свободна.

Виктор мне нравился очень. Сейчас я уже затрудняюсь сказать, что именно мне в нем так нравилось. Кажется, шея. Да, точно, шея. Она так и источала силу и уверенность, что выгодно отличало ее от худой шеи моего бывшего мужа. И голос, восходивший из этой шеи, был густым и сочным. Да, да, все правильно — сейчас, когда мне уже многое стало ясно, я начинаю понимать, что между моим нестерпимым желанием дотронуться пальцем до этой сильной шеи и отсутствием стен в квартире существовала какая-то тайная связь. Допускаю даже, что желание это возникло еще раньше — задолго до того момента, когда, распахнув дверь комнаты, где сидели мы, сотрудники Информцентра Ленинской библиотеки, навстречу нам шагнул высокий сильный мужчина и красивым голосом спросил: «Девушки, не могу я у вас получить небольшую справочку? Мне для диссертации нужно». И тогда я увидела его шею. Она круто уходила вверх из не застегнутой на верхнюю пуговицу рубашки и увенчивалась кудрявой черноволосой с легкой проседью головой. И мне сразу же захотелось дотронуться до этой шеи. И желание это было знакомым, хотя вроде бы ничья шея до этого момента подобных желаний у меня не вызывала. Да, да, я уверена, что оно было внушено мне квартирой. Только прежде оно было смутным и не носило столь конкретного характера. Вообще, я думаю, что собственных желаний у меня то ли не было, то ли они искусно подавлялись квартирой, для того чтобы иметь возможность внушать мне ее желания, которые я по неопытности принимала за свои. Иначе как, например, объяснить тот факт, что после знакомства с Виктором я вдруг купила диван. Я ведь его и теперь-то практически не использую: для спанья у меня есть тахта, а для того, чтобы сидеть, мне вполне хватает кухонных табуреток. Но поскольку диван для чего-то был нужен квартире, то для достижения своей цели она использовала сильный аргумент.

Прибирать ее и переставлять в ней мебель я начала уже за несколько дней до назначенного свидания. И сперва я решила, что это паутина. Но это были трещинки в обоях, слабые локальные трещинки, сквозь которые медленно просачивался в квартиру ее настоящий цвет — серый. И вдруг я ощутила нестерпимое — до зуда в руке — желание расковырять эти трещинки. И оно было настолько властным, что подавить его можно было единственным способом — купив диван и плотно задвинув им место соблазна, эти узкие щелочки в иную суть моего обиталища. Подобный зуд мне уже довелось однажды испытать. В детстве. У нас во дворе была карусель, то есть большой деревянный круг, из середины которого рос стальной столб, чья верхушка соединялась с краями круга стальными тросами. Надо было встать одной ногой на круг и, крепко ухватившись руками за трос, другой ногой начать отталкиваться от земли. И тогда карусель со старческим скрипом трогалась с места и начинала крутиться — сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее. И вот как-то раз мы со Светкой так сильно раскрутили карусель, что нога моя соскользнула с деревянного круга — и, взлетев на воздух, я начала на дикой скорости описывать круг за кругом. Тело у меня исчезло, и от меня остались только руки, вцепившиеся в стальной трос, и острый, режущий горло голос. «У! У!» — ликующе вопил этот голос, который, впрочем, вполне возможно, был даже и не моим, а Светкиным. А может, это и вовсе был голос ветра, на дикой скорости мчавшегося в направлении, противоположном тому, куда мчались мы. И вдруг у меня снова появилось тело. Оно лежало на земле, розовое платье на нем задралось, обнажив голое бедро, на котором медленно распускался большой багрово-серый цветок. И из этого цветка сочилась такая боль, что лицо пролетавшей над ним Светки вдруг позеленело. А потом тело мое снова стало куда-то лететь и очутилось на постели в красной комнате. «А теперь мы будем спасать твою ногу», — произнес надо мной чей-то ватный голос и стал поливать мое бедро прозрачной жидкостью. Цветок на бедре вспенился, зашипел и начал пожирать мою ногу. Но тут его быстро забинтовали, и боль потихоньку стала стихать. А через несколько дней я ощутила зуд в руке. В правой. Почесывание ее левой рукой не дало никаких результатов — зуд не проходил. И тогда я поняла, чего она хочет. Дождавшись, когда все уйдут, я сдвинула повязку на бедре. Цветок уже стал сморщенным и коричневым. Я начала обдирать его пожухлые лепестки — и вместо них расцветали новые: алые и свежие. И боль, сочившаяся из них, была слабой и приятной и вызывала воспоминание о недавнем полете.